«Открытья восьмилетнего Колумба...»

Восемь весен счастливой и безоблачной жизни сменились разлукой с родным домом и матерью. С 1896 года Игорь живет в Новгородской губернии в небольшом имении своего дяди Михаила Петровича Лотарева — Сойвола, расположенном в 30 верстах от города Череповца, на месте впадения в Суду речки Кемзы. Неподалеку располагались деревни Сойволовская и Владимировка, где проживала сестра отца — Елизавета Петровна Журова. В 1898—1903 годах дядя был управляющим («директором», по словам Северянина) ткацкой фабрики Коншина в Серпухове. «Открытая восьмилетнего Колумба» связаны с окрестностями имения дяди на реке Суде — притоке Шексны, протекающей неподалеку от Череповца.

Игорь тосковал и грезил о прежней жизни. Постоянная грусть делает девятилетнего мальчика одиноким, нелюдимым и замкнутым. Сохранилось раннее, датируемое 1896 годом, первое стихотворение «Звезда и дева».

Вот и звезда золотая
Вышла на небо сиять.
Звёздочка верно не знает,
Что ей недолго блистать.

Так же и девица красна:
Выйдет на волю гулять,
Вдруг молодец подъезжает, —
И воли её не видать...

В стихах ясный отзвук домашнего чтения, особенно любимого им Алексея Константиновича Толстого. Позже поэт включил это произведение «как курьез» в приготовленный для Полного собрания сочинений том детских и юношеских произведений — «Ручьи в лилиях» (сборник не был издан).

В «поэме детства» «Роса оранжевого часа» Северянин намекнул на историю этого текста.

О, в эти дни впервые лиру
Обрёл поэт любимый ваш!

Неудачно сложившаяся семейная жизнь отца и матери, ожидание встреч с матерью, к которой он был особенно привязан, наложили печать на будущего поэта. Его постоянно тянуло к семейному уюту и женской ласке, но, вспоминая эти годы, он был великодушен:

Отец и мать! Вы оба правы
И предо мной и пред страной:
Вы дали жизнь певцу дубравы
И лиру с праведной струной.

Около четырех лет, с 1898 по 1902 год, будущий поэт учился в Череповецком реальном училище и в первый год жил на квартире директора училища, князя Бориса Александровича Тенишева. Во время учебы Игорь увлекался литературой и, по собственным словам, «испытал сильное влияние Густава Эмара и Луи де Буссенара, позже — Дюма, Гюго, Тургенева и отчасти Гончарова, из поэтов гр. Алексея Толстого, а также Мирры Лохвицкой, Фофанова, Бодлэра и др.».

В библиотеке Северянина сохранилась книга «Русские поэты за сто лет (С пушкинских времен до наших дней) в портретах, биографиях и образцах» (СПб., 1901). На титульном листе владельческая надпись «Игорь Лотарев», а на следующей странице пояснение за подписью «Игоря-Северянина»: «В год издания — 1901 — получил в подарок от мамочки — посылкой из Петербурга в Череповец, Новгородской губ. Переплел у Ярославцева на Благовещенской ул. 1922 г. Toila. Eesti». В томе представлены сочинения более ста поэтов.

Только весной, по-видимому, на пасхальные каникулы и день рождения, Игоря на три недели отпускали в Санкт-Петербург к матери. Он отправлялся в неблизкий путь по только что освободившимся ото льда рекам: по Шексне, до Рыбинска, а там пересадка на большой пароход по Волге и Мариинской системе в Петербург, где ждала Наталья Степановна. Вода и река обретали еще один дорогой его воображению смысл — свидания с матерью. Образ воды — «моей стихии дорогой», родной реки Суды в северной губернии станет символом его неразрывной связи с малой родиной. Кроме музыки составляющими его судьбы, о которых он никогда не забывал, станут мир природы и любовь.

О юных годах поэта, проведенных в Сой воле на берегу Суды, рассказывают его кузина Лидия Вечерняя и двоюродный племянник Георгий Журов. Целыми днями, а иногда сутками пропадал Игорь на реке или в лесу со знакомым охотником. Любил слушать и записывал в книжечку крестьянскую разговорную речь, народные песни. Позже Игорь Северянин, которому ряд критиков, даже серьезных и благожелательных, отказывали в народности, назвал «говор хат» вдохновителем своих исканий.

«Игорь Лотарев, — вспоминал Георгий Журов, — любил проводить свободное время в далекой северной стороне близ станции Суда, где у Михаила Петровича Лотарева, дяди поэта, было небольшое имение, купленное им на сбережения, сделанные за тридцать лет службы главным инженером текстильной фабрики в Серпухове. Имение было расположено на берегу реки Суды, рядом с деревней Владимировной, окружено сосновыми лесами.

Сестра Михаила Петровича Елизавета Петровна по приезде из Москвы поселилась с внуком (автором этих строк) во Владимировне, отвергнув приглашение брата. Причиной тому была осмотрительная осторожность: в качестве учителя внука ее сопровождал скрывающийся от полиции революционер Щеглов, студент Технологического института.

Щеглов и Игорь Лотарев были почти неразлучны. Они оказались интересны и нужны друг другу. Целыми днями, а иногда сутками пропадал он в лесу, куда отправлялся со старым охотником Семеном Папичем Ястребовым. Этот невысокий широкоплечий человек с небольшой седой бородой, монгольским разрезом глаз с подпухшими веками и задумчивым взглядом обладал сверхчеловеческой силой».

Нежная любовь к Русскому Северу и его природе, где Игорь провел свое детство, пройдет через все творчество поэта. «Весною в Сойволу съезжались / На лето гости из Москвы: / Отец кузины, дядя Миша, / И шестеро его детей». Лидия Вечерняя, дочь Михаила Петровича Лотарева, вспоминала: «Впервые я встретилась с ним летом 1900 года. Он приехал к отцу на каникулы из г. Череповца, где учился в Реальном училище, а наша семья тоже приехала на лето к дяде и тете. И.С. уже тогда начинал писать стихи. Мы вместе проводили время. Строили какие-то шалаши на маленьком острове, и вообще играли, как полагается детям».

Русалки и ундины, нечистая сила, приметы и гадания надолго поселяются в его сознании. Журов вспоминал: «Однажды Игорь сказал, что едет в село Боровое и берет меня с собой. Там обитал слепой гусляр Марушка. Игорю не терпелось послушать его сказы. Гусляр оказался дома, отдыхая после длительного странствия по деревням. Хозяйка угостила нас щами и овсяными блинами с солеными рыжиками. Марушка, перебирая струны гуслей, не то пел, не то протяжно говорил, понижая и повышая голос. Игорь сосредоточенно записывал сказ, не пропуская ни единого слова». По легенде, услышанной им в деревне: в их доме привидения, здесь семь сестер детей внебрачных «бросали на дворе в костёр, / А кости в боровах чердачных / Муравили...». По вечерам на крыльцо въезжает всадник, «Лунеет мёртвое лицо...».

И в этом-то трагичном доме,
Где пустовал второй этаж,
Я, призраков невольный страж,
Один жил наверху...

Вероятно, эти картины связаны с воспоминаниями о том, как в третьем классе Игорь из-за плохого поведения и прилежания был взят из училища на домашнее обучение, жил всю зиму в Сойволе, увлекся чтением.

Идеализируя реки как часть природной стихии, Игорь Северянин не был склонен прославлять Череповец и годы учебы в Череповецком реальном училище. В «Поэзе детства моего и отрочества» (1912) Северянин писал:

Череповец! Пять лет я прожил
В твоём огрязненном снегу,
Где каждый реалист острожил...

Здесь он намекает на судьбу выпускника Череповецкого реального училища Николая Рысакова, казненного в Петербурге 3 апреля 1881 года за участие в покушении на императора Александра II. (В архиве череповецкого полицейского отделения сохранилось «дело» ученика Рысакова.) В «Росе оранжевого часа» Северянин сказал более определенно:

Череповец, уездный город,
Над Ягорбою расположен...
Я прожил три зимы в Реальном,
Всегда считавшемся опальным
За убиение царя
Воспитанником заведенья...

Игорь почти не видел матери. В той же «поэме детства» есть эпизод, запечатлевший весь драматизм его существования меж двух любимых существ и в полном одиночестве. Тоскующий по матери мальчик уговорил отца позволить ей приехать пожить в Череповец. Была нанята большая квартира:

Восторги встречи! Радость детья!
Опять родимая со мной!

После выхода в отставку Василию Петровичу Лотареву пришлось два года осуществлять поставки хлопка из Ташкента для ткацких фабрик в Лодзи и Серпухове (где управляющим был его брат Михаил). Игорь вновь остался без отца и матери на попечении родных. В конце 1890-х годов Василий Петрович принял участие в строительстве парового завода на реке Суде в компании с сестрой Елизаветой: «Так, внемля ей, отец мой влез / В невыгодную сделку». Средства, вложенные в дело, пропали, через четыре года союз распался. Несмотря на образование и армейский опыт, деловые начинания Василия Петровича кончались неудачно: он «потерпел крушенье в заводском деле». К тому же дружеские попойки и беспорядочная жизнь, утомительные поездки, жаркий климат подорвали его здоровье.

От «стопок»
Приятельских (ах, их пришлось
Ему немало!), от кроваток
На мокрой зелени палаток,
От путешествия в Париж,
Что обошлось почти в именье,
От всех Джульетт, от всех Мариш,
Почувствовал он утомленье
И боли острые в груди:
Его чахотка впереди
Ждала.

Но в начале 1903 года Василий Петрович хватается за рискованное предложение отправиться на Дальний Восток, в Маньчжурию, в порт Дальний, где требовались «снабженцы». Более того, он забирает Игоря из реального училища, не давая ему (к естественной радости подростка!) окончить четвертый класс и сдать экзамены.

В апреле 1903 года Игорь покинул Сойволу. Он возвратится сюда только зимой 1907 года, но памятью будет возвращаться не раз.

«...О, Суда! голубая Суда! / Ты, внучка Волги! дочь Шексны!» — восклицал поэт в «Поэзе детства моего и отрочества».

Незадолго до смерти ему вспомнились те же картины:

Сияет даль, и там, в её сияньи,
Порожиста, быстра и голуба,
Родная Суда в ласковом влияньи
На зрелые прибрежные хлеба.
Её притоки — Андога и Кумба,
Нелаза, Кемза, Шулома и Колпь, —
Открытья восьмилетнего Колумба,
Я вижу вас из-за несметных толп.

(«Сияет даль...», 1940)

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.