Дебют в «Эстетике»

20 декабря 1912 года, на пике поэтической переписки с Северяниным, Брюсов организовал вечер Северянина в Обществе свободной эстетики в Москве. На вечере присутствовали Валерий Брюсов, Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Надежда Львова и др. «Как мало обещает сочетание слов "Игорь Северянин"», — писал Борис Пастернак в письме Константину Локсу, услышав чтение стихов поэта в этот день. «Между тем, — продолжал он с удивлением, — после двусмысленностей, колеблющихся между косметикой и акосмизмом, следует поэма, развернутая во всем великолепии ритмики и мелодичности, которая составлена из названий мороженого, пропетых гарсоном на площади под нестройный плещущий гомон столиков. В этом стихотворении при всей его вычурности, — на уровне первобытных наблюдений, — схвачена печаль разнообразия, — всякого разнообразия, — непокоренного целостностью. Что же касается дальнейших стихотворений, то в них уже — открытое море лирики. Пришлось забыть об Эстетике, ее серой обивке, ее мертвенности. Как жаль, что Вы не успели побывать на этом четверге».

В очерке «Встречи с Брюсовым» (1927) Северянин рассказывал: «Мой дебют в "Эстетике" при лит[ературно]-худ[ожественном] кружке, состоявшийся на другой день после описанного мною визита к Брюсову, собрал много избранной публики, среди которой вспоминаю художников Гончарову и Ларионова, проф. Венгерова и др. Я прочел около тридцати стихотворений и был хорошо принят. После меня выступил Брюсов, прочитав свои стихи, мне посвященные».

В отчете о вечере Владислав Ходасевич писал в газете «Русская молва» 25 декабря 1912 года: «В Игоре Северянине весьма удивил нас несомненно ему присущий и упорно подчеркиваемый морализм. Борьбу с отжившими моральными формулами очевидно полагает Игорь Северянин насущной своей задачей. Но именно поэтому-то эти формулы и отжили век свой, что они уже давно разрушены. За пределы же морали Игорь Северянин не посягает, и по-видимому — футуризму надо еще ждать да ждать философского своего credo».

На этом вечере произошло краткое, но замечательное знакомство Северянина с поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой (1891—1913). Игорь Северянин вспоминал о нем с особенно теплым чувством.

Года за два до этого, вспоминал Вадим Шершеневич, «на собраниях "Эстетики" стала появляться высокая девушка с черной повязкой на лбу. Она внимательно слушала стихи, зорко озирала своими прищуренными глазами поэтов... Девушка была одинока. Она много писала и сильно любила. И в результате этой работы и этой любви скоро цикл ее стихов был напечатан в "Русской мысли"... Мы переводили с ней и с Брюсовым Жюля Лафорга. Лафорга у нас в те времена не знали. Впрочем, сейчас тоже не знают».

Поэтесса из подмосковного Подольска печаталась с одобрения Валерия Брюсова в журналах «Русская мысль», «Рампа и жизнь», «Путь», в альманахе «Пир во время чумы» близкой эгофутуристам группы «Мезонин поэзии», руководимой Вадимом Шершеневичем. Владислав Ходасевич писал: «Надя Львова была не хороша, но не вовсе дурна собой. Она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка... Разница в летах между ней и Брюсовым была велика».

Ее первый поэтический сборник «Старая сказка» вышел с предисловием Брюсова вскоре после издания северянинской) «Громокипящего кубка» — в июне 1913 года. Но в отличие от жизнелюбивых поэз Северянина (вспомним хотя бы названия разделов его книги — «Сирень моей весны», «Мороженое из сирени»!) в стихах Надежды Львовой преобладали мотивы разочарования в жизни, мысли о самоубийстве, а один из разделов сборника назывался «Ad mortem» («К смерти»):

    * * *

О, пусть будет больно, мучительно больно!
Улыбкою счастья встречаю все муки.
Покорная, падаю ниц богомольно
Пред реющим призраком вечной разлуки.

Я знаю: она в нашем сне улыбнётся.
Она — беспощадна. Она — безнадёжна.
Безмерно жестоко к устам прикоснётся —
Так страстно, так больно... И всё-таки нежно.

И я принимаю страданье, как ласки,
Покорная, падаю молча, безвольно...
О, скорбная радость невспыхнувшей сказки!
О, грустное счастье!
...Мне больно, мне больно.

В рождественские дни 1912 года Надежда Львова вместе с Владиславом Ходасевичем, Борисом Пастернаком, Михаилом Ларионовым, Натальей Гончаровой и другими представителями художественной интеллигенции присутствовала на вечере в «Эстетике». Об этом и вспоминал Игорь Северянин:

«Во время ужина В.Я., сидевший напротив меня, встал из-за стола и подойдя ко мне и нагнувшись к уху, сказал, что две дамы просят разрешения меня поцеловать. Выслушав мое согласие, он провел меня в смежную гостиную, где познакомил меня с Н. Львовой, молодой поэтессой, подававшей большие надежды, вскоре покончившей жизнь самоубийством. Мы обменялись поцелуем с ней и ее спутницей, фамилии которой я не запомнил. Между нами не было сказано ни слова. Это была наша единственная встреча. Я теперь уже не помню лица ее, но у меня осталось впечатление, что Львова не была красивой».

Эти же воспоминания легли в основу северянинского стихотворения «Её каприз»:

Памяти Н. Львовой

Я с нею встретился случайно:
Она пришла на мой дебют
В Москве. Успех необычайный
Был сорван в несколько минут.

Мы с Брюсовым читали двое
В «Эстетике», а после там
Был шумный ужин с огневою
Весёлостью устроен нам.

И вот она встаёт и с блеском
В глазах — к Валерию, и тот,
Поспешно встав движеньем резким,
С улыбкою ко мне идёт:

«Поцеловать Вас хочет дама», —
Он говорит, и я — готов.
Мы с ней сближаемся и прямо
Передо мной — огонь зрачков...

Целую в губы просветлённо,
И тут же на глазах у всех
Расходимся мы церемонно,
Под нам сочувствующий смех.

Стихотворение, посвященное Львовой, появилось в сборнике Северянина «Соловей: Поэзы 1918 года» не случайно. 24 ноября 1918 года исполнялось пять лет со дня гибели поэтессы, и он не мог оставаться безучастным к этому. «Тяжело, когда умирает поэт, но когда умирает молодой поэт, еще тяжелее, — писала в статье "О стихах Н. Львовой" Анна Ахматова. — С мучительным вниманием вчитываешься в немногие оставшиеся после него строки, жадно ловишь в еще не окрепшем голосе и так по-молодому скупых образах тайну смерти, которая скрыта от нас, живых. <...> Лучший отдел книги "Старая сказка" — "Ad mortem" ("К смерти"). Все девять стихотворений, заключенных в нем, представляются мне заклинанием смерти».

Но не о смерти сложились стихи у Игоря Северянина: память вновь оживила для поэта тот счастливый день московского триумфа и маленький каприз поэтессы. В чем же состоял этот каприз и почему он привлек всеобщее внимание?

Дело в том, что к декабрю 1912 года начавшийся между Надеждой Львовой и Валерием Брюсовым «литературный» роман перешел в «роман страстей». Брюсов вспоминал: «Мы бывали вместе в театрах, концертах и ресторанах. Я говорил Н., что она нравится мне, целовал ее руки. Иногда просил позволения поцеловать в губы; она всегда отказывала». Неудивительно, что вся литературная Москва была посвящена в подробности их отношений, а ситуация на вечере в «Эстетике», столь живо описанная в стихотворении Северянина, вызвала «сочувствующий смех»: именно Игорю Васильевичу было позволено поцеловать поэтессу в губы!.

Роман с Надеждой Львовой для Брюсова был значительным событием: в заметках «Мой "Донжуанский список"» он отметил в рубрике «А. Серьезное»: «1911—1912 Надя (Львова), а в списке "Mes amantes" ["Мои возлюбленные"] значилось: "1910—1912 Надя (Н. Гр. Львова)"». И все же это было одно из многих его приключений. Для Львовой с ее недостаточным жизненным опытом любовь к Брюсову казалась всепоглощающей, ведущей к смерти — такой эпиграф из Данте она избрала для одного из стихотворений.

«Я, как и вы, — писала Львова Брюсову, — в любви хочу быть "первой" и — единственной. А Вы хотели, чтобы я была одной из многих? Этого я не могу».

Брюсов пояснял: «Н. написала мне, что, если я не буду ее любить, она убьет себя. Тогда же она сделала попытку самоубийства: пыталась отравиться цианистым кали. После этого у меня не осталось сил бороться, и я уступил. Н. дала мне обещание, что ничего не будет с меня спрашивать. Но, разумеется, такие обещания никто не сдерживает. Все это было на Рождестве 1912 г.» (то есть в дни выступления Северянина).

Одним из следствий романа Валерия Брюсова с Надеждой Львовой, окончившегося самоубийством поэтессы, осталась его книга «Стихи Нелли с посвящением Валерия Брюсова». Перед текстом было еще одно посвящение: «Надежде Григорьевне Львовой свои стихи посвящает автор»; за ним следовал сонет «Нелли» («Твои стихи — не ровный ропот...») за подписью Брюсова. Эта литературная мистификация стала известна вскоре после выхода северянинского «Громокипящего кубка» (1913), в котором было одноименное стихотворение. Северянин отмечал: «Брюсов выпустил книжку северянизированных стихов под псевдонимом моей героини Нелли».

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,
Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль-де-Кок,
Где брюссельское кружево... на платке из фланели! —
На кушетке загрезился молодой педагог.

Познакомился в опере и влюбился, как юнкер.
Он готов осупружиться, он решился на всё.
Перед нею он держится, точно мальчик, на струнке,
С нею в паре катается и играет в серсо.

Он читает ей Щницлера, посвящает в коктэбли,
Восхвалив авиацию, осуждает Китай,
И, в ревнивом неверии, тайно метит в констэбли...
Нелли нехотя слушает. — Лучше ты покатай.

«Философия похоти!.. — Нелли думает едко. —
Я в любви разуверилась, господин педагог...
О, когда бы на "Блерио" поместилась кушетка!
Интродукция — Гауптман, а финал — Поль-де-Кок!»

(«Нелли»)

Действительно, «повесть о женской душе», как определил Брюсов содержание «Стихов Нелли», была по существу «северянизированной», эгофутуристической... Он воспользовался новым поэтическим языком и создал характер гедонистический, казалось бы, противоположный романтической душе Надежды Львовой:

...Но упав на тахту кавказскую,
Приказав подать ликёр,
Буду мучить тебя я сказкою,
Глядя на тебя в упор, —
Сказкою о моих новых возлюбленных,
О их ласках, о их глазах, о их уме,
О ночах, исступлённо погубленных
В ресторанных огнях, в будуарной тьме...

Вышедшая книга-мистификация Брюсова «Стихи Нелли» (издательство «Скорпион»), написанная «под Северянина», была использована критиками как аргумент, доказывающий влияние поэзии Брюсова на Северянина. Авторство Брюсова было очевидно для современников. Критик русского зарубежья Константин Мочульский писал:

«...Стоит почитать стихи Нелли, чтобы убедиться, с какой неизбежностью "поэзы" Северянина вырастают из лирики Брюсова. Вот, например, "Листки дневника" Нелли:

Плачущие перья зыблются на шляпах. Страстно-бледны лица, губы — словно кровь, Обжигают нервы Lentheric'а запах, Мы — само желанье, мы — сама любовь.

<...> В "Стихах Нелли" все пути Игоря Северянина уже предопределены. Автор "Громокипящего кубка" — Немезида Брюсова».

Иванов-Разумник счел, что в стихотворении «Весенний день» Северянин себя показал достойным учеником Брюсова. Гиппиус в «Живых лицах» назвала Игоря Северянина обезьяной Брюсова, утверждая, что он «специально и создан для раскрытия брюсовских тайн». Даже «европеизм» Брюсова, по ее словам, отразился в Игоре, перекривившись, в «заграничных» словцах, не говоря о сжигающей душу страсти о гениальности.

Надежда Львова, включившись в литературную игру, называла «Нелли» — футуристкой, поскольку новое стихотворение за подписью «Нелли» («Узором изощрённым pointe-de-Venise...») появилось в альманахе «Крематорий здравомыслия» в эгофутуристическом издательстве «Мезонин поэзии». Под влиянием неутомимого Вадима Шершеневича Надежда Львова стала «футуристкой», а в «Мезонине поэзии» вышло объявление о том, что «проектируется» ее сборник под заглавием «Поэзы». Две поэзы вошли в «ме-зонинский» альманах «Пир во время чумы». Стал изощреннее и голос ее музы, в котором слышны северянинские ноты самоиронии, его излюбленные образы — «эгретка», «поэтка»:

Мне хочется плакать под плач оркестра.
Печален и строг мой профиль.
Я нынче чья-то траурная невеста...
Возьмите, я не буду пить кофе.

Мы празднуем мою близкую смерть.
Факелом вспыхнула на шляпе эгретка.
Вы улыбаетесь... О, случайный! Поверьте,
Я — только поэтка.

Нетрудно предположить, что, не будь ее рокового самоубийства, жизненные и литературные пути Надежды Львовой и Игоря Северянина, так стремительно, в течение 1913-го года сближавшиеся, могли вновь пересечься.

Пути же Брюсова и Северянина пересекались не раз. По совету Брюсова была подготовлена книга «Громокипящий кубок», принесшая поэту заслуженную славу. «Разговор наш, — вспоминал Северянин, — длился около часа. Он настойчиво советовал мне подготовить к печати большой сборник стихов, повыбрав их из моих бесчисленных брошюр.

— Это совершенно необходимо, — говорил он, — на что можно рассчитывать при тираже в сто экземпляров, при объеме в 12—20 страниц? Да вдобавок, как Вы сообщаете, брошюры Ваши почти целиком расходятся по редакциям "для отзыва" и в продажу поступает, быть может, одна четверть издания».

Объявленное Северяниным осенью 1911 года в сборнике «Пролог. "Эго-футуризм"» покорение литературы состоялось, «Эпилог. "Эго-футуризм"» четко отразил эгоцентризм Северянина («Я одинок в своей задаче», «Но сила моя единая росла», «Я изнемог от льстивой свиты»), «Автоода» и «Самогимн» Игоря Северянина обычно воспринимаются как художественное преувеличение, что отмечено и Георгием Ивановым. Но поэт со свойственной ему гиперболизацией излагал факты, ибо он действительно путешествовал от Баязета к Порт-Артуру в 1903 году, а «повсеградно оэкранен» он был, например, в фильме по стихотворению «Ты ко мне не вернёшься...». Его соратники-эгофутуристы — Константин Олимпов, Грааль-Арельский, Георгий Иванов, как точно отметил Северянин, «дав восторг, не дали сил». Напротив, Северянин им покровительствовал («я их приветил»).

Именно сознание «выдвига», то есть выхода в большую литературу давало Игорю Северянину возможность спокойно распустить свою недолговечную литературную школу. Отметим в связи с этим обстоятельством неточности в комментариях тех строк «Эпилога», где говорится о распаде группы. Опираясь на позднейшие издания, Вадим Крейд, например, писал, что Северянин «зрил Иуду» в Георгии Иванове, тогда как при первой публикации строфа звучала вполне определенно:

Я — год назад — сказал: «я буду»,
Год отсверкал, и вот — я есть!
Я зрил в Олимпове Иуду,
Но не его отверг, а — месть.

Затем Северянин счел возможным снять имя Константина Олимпова, который скандально оспаривал первенство в создании слова «поэза» и самого эгофутуризма, но был человеком больным, к тому же сыном любимого поэта Константина Михайловича Фофанова. Фамилии Георгия Иванова и Грааля-Арельского не назывались вовсе («бежали двое в тлен болот»), поскольку Северянин «отвергал месть» и сам объявлял о выходе из эгофутуристического объединения на той же странице журнала «Гиперборей», что и бывшие соратники.

«Эпилог. "Эго-футуризм"» датирован «24 октября 1912. Полдень». Тогда же было написано обращение, напечатанное спустя месяц в журнале «Гиперборей»:

«М. Г.

Господин Редактор!

Будьте добры, при посредстве Вашего уважаемого журнала, огласить следующее мое заявление:

Я вышел из кружка "Ego" и больше не сотрудничаю в изданиях газеты "Петербургский Глашатай".

С уважением Игорь Северянин».

Издатель журнала «Гиперборей» Михаил Лозинский 19 ноября 1912 года обращался к Граалю-Арельскому: «Многоуважаемый Степан Степанович, в выходящем на днях № 2 Гиперборея будут напечатаны письма в редакцию Игоря Северянина, заявляющего о своем выходе из кружка "Ego" и о прекращении сотрудничества в изданиях "Петербургского Глашатая", и Георгия Иванова, при сем прилагаемое. Может быть, Вы присоедините к письму Г. Иванова Вашу подпись. В таком случае будьте добры сообщить мне об этом возможно скорее, чтобы не задерживать выхода номера».

Таким образом, публикация писем о ликвидации эго-футуризма в журнале акмеистов была коллективной акцией, если не организованной Северяниным, то согласованной с ним. Нельзя не отметить также, что единственное известное нам письмо Северянина Гумилеву датировано 20 ноября 1912 года и является извинением за непринятый им визит, в ходе которого, вероятно, должны были обсуждаться вышеозначенные проблемы:

«Дорогой Николай Степанович!

Только третьего дня я встал с постели, перенеся в ней инфлюэнцу, осложнившуюся в ветроспу. Недели две я буду безвыходно дома.

Я очень сожалею, что не мог принять Вас, когда Вы, — это так любезно с Вашей стороны, — меня посетили: болезнь из передающихся, и полусознание.

Буду сердечно рад, если Вы соберетесь ко мне на этих днях.

Вообще, мне всегда радостно Вас видеть.

Уважающий Вас Игорь.

P.S. Мой привет Анне Андреевне».

Была ли та болезнь отчасти «дипломатической», неизвестно (в 1927 году Северянин объяснял ее нежеланием идти «в ученики» к Гумилеву). Вскоре, в интервью, Северянин, говоря о своем творческом пути, не преминул иронически отметить:

«"Акмеизм" возбуждает у меня хохот: какой же истинный поэт не акмеист?!..

Ведь так можно и "Соловьизм" изобрести! Смешит меня и "Цех поэтов", в котором положительно коверкают начинающих. Вообще, этот "Цех" — выдумка никчемная. Я называю его "обезьянизмом". Сухо, бездушно, посредственно в нем всё».

Так завершается эгофутуристический период Игоря Северянина и Георгия Иванова, рассмотренный в синхронном отображении, близком реальному ходу вещей.

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.