А. Марченко. «Легкое дыхание»
Игорь Северянин почти не преувеличивал, когда писал о себе: «Я повсеградно оэкранен, я повсесердно утвержден». Такого невероятного успеха, какой выпал на долю автора «Мороженого из сирени» и «Ананасов в шампанском», в России не удостаивался никто. На его поэзоконцерты избалованная публика начала века, как столичная, так и провинциальная, «валом валила». Его книги расходились невиданными для тех лет тиражами. «Громокипящий кубок», издательство «Гриф», за два года (1913—1915) выдержал семь изданий! Все 10 тыс. экз. были так быстро распроданы, что предприимчивые издатели тут же сообразили: надо издавать собрание сочинений! Первый том собрания поэз вышел осенью того же 1915 года; часть тиража (500 нумерованных экз.) — на александрийской бумаге и в переплете из парчи! То же количество нумерованных, одетых в парчу книжек для богатых любителей отечественной словесности имели и остальные выпуски шеститомника. Северянин продолжал оставаться самым раскупаемым поэтом, несмотря на войну! Несмотря на то, что к концу 1916 года даже в Петербурге, при невероятной дороговизне, исчезли из открытой продажи не только продукты питания, но и предметы длительного пользования. А сборники Северянина, в том числе и парчовые, на александрийской бумаге, продолжали раскупаться. И это не случайность, не каприз переменчивой моды.
Промышленный подъем конца девятнадцатого века и спровоцированный им железнодорожный и градостроительный бумы выдвигали Россию в семью великих держав, а это придавало новый, международный статус и ее столицам. Множилось число солидных банков и элегантных гостиниц; как грибы в сезон теплых дождей, росли огромные доходные дома с лифтами и паровым отоплением; расширялись и переоборудовались дорогие рестораны; на каждом шагу открывались иностранные магазины-люкс и маленькие общедоступные кафе. Всюду, даже на недавно тихих окраинах. В такие кафе, столь не похожие на традиционные трактиры, можно было заглянуть запросто, чтобы «за медную мелочь» выпить чашечку кофе с пухлой «кайзеркой» (род берлинского печенья) и даже рюмку модного ликера. Рекламировали все, от шоколада до духов, но главным образом автомобили: немецкие, американские... Мотор переставал быть экзотикой, вчерашние бородатые купцы пересаживались из щегольских колясок в роскошные «лимузины». Девушки, закончив разнообразные женские курсы, стали сами зарабатывать деньги, не продаваясь, а служа. И все как одна мечтали о красивой жизни и красивой свободной любви. Один из тогдашних популярных журналов «Столица и усадьба» имел подзаголовок: журнал красивой жизни. Красивую, а главное — изящную жизнь, в стиле «модерн» обставленную, в стиле «модерн» одетую и обутую, рекламировали и популярный «Огонек», и богато иллюстрированная «Нива». Этот краткий миг относительного и иллюзорного, кондитерско-галантерейного процветания между двумя войнами и революциями и выразил Игорь Северянин.
В его поэзах даже вековечная русская сказка-мечта про сытый рай приобретала вид изящной кондитерской грезы о немецких «кайзерках» и английских бисквитах:
Гувернантка-барышня
Вносит в кабинет
В чашечках фарфоровых
Crème d'épine vinnette.Чашечки неполные
Девственны на вид.
В золотой печеннице
Английский бисквит.
Необычайную злободневность поэзии Игоря Северянина с одобрением отметил даже такой эстет, как Владислав Ходасевич, и не где-нибудь, а в рецензии на «Громокипящий кубок», опубликованной в 1914 году в одной из самых «буржуазных» газет столицы, в «Утре России»:
«Футурист» — слово это не идет к Игорю Северянину. Если нужно прозвище, то для Игоря Северянина лучше всего образовать его от слова «презан», настоящее. Его поэзия необычайно современна, и не только потому, что в ней говорится об аэропланах, кокотках и т. д., а потому, что чувства и мысли поэта суть чувства и мысли современного человека, душа — душа сегодняшнего дня».
Рецензия Ходасевича, казалось бы, давала Северянину входной билет на русский поэтический Парнас, однако столичная толстожурнальная критика и писательская элита не торопились впускать Северянина в свой узкий круг. Несмотря на заинтересованность Блока и протекцию Федора Сологуба. Даже вмешательство Брюсова, Президента Республики Поэтов, не смогло изменить обидную для Северянина ситуацию. Во многом это объясняется, увы, элементарной завистью к шампанской его славе. Иногда зависть принимала форму обиды: это почему же, с какой такой стати русские красавицы и полукрасавицы — курсистки и модистки, телеграфные барышни и гувернантки, продавщицы из модных кондитерских и горничные в отелях — откладывают копейки, чтобы заплатить за входной билет на его поэзоконцерт, а потом провожают стайкой, вьются за своим кумиром звездным хвостом? Почему его угощают омарами и ананасами? Его, а не меня? Ведь я лучше: образованней, умнее и со вкусом полный ажур, а у этого «принца фиалок» — пошлость на пошлости, банальность на банальности! Но дело, конечно, было не только в зависти, а еще в том, что Северянин — чужой. Он был первой ласточкой с иного берега, с берега той литературы, которую в начале века называли бульварной, а ныне называют массовой, и при этом не стал ремесленником, а остался Поэтом с большой буквы.