Василий Львов-Рогачевский. Символисты и наследники их
<...> На фоне надоевших всем перепевов развернули свои знамена новые школы.
Эгофутуристы выступают всюду с протестом против академизма и музейности, против литературщины, против «устоев», «заветов» и «канонов» — во имя новизны, во имя беспрерывного обновления будущего искусства.
Для нас Державиным стал Пушкин
Мы ищем новых голосов...Не терпим мы дешевых копий...
...Не мне в бездушных книгах черпать
Для вдохновения ключи —
Я не желаю исковеркать
Души свободные лучи!
Я непосредственно сумею
Познать неясное земле.
Так пишет в своем «Прологе» бывший петербургский эгофутурист Игорь Северянин.
Ему вторит тоже петербургский эгофутурист П. Широков в своем пространном стихотворении «Итог»:
Идут года прогресса и культуры,
Там города, где раньше черный лес,
Но неизменен пульс литературы,
Но лес в умах не срублен, а исчез.
В победный век великих откровений
Стал слишком стар былых творений план,
И мы желаем лучших совершений
Затем, что есть теперь аэроплан.
Последняя строка почти повторяет заявление Игоря Северянина: «Теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча».
Эгофутуристы пообещали изменить пульс литературы и начать новую эру.
Московские эгофутуристы в своих бесчисленных манифестах постоянно приглашают «сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и пр. и пр. с парохода современности», постоянно доказывают, что для них «прошлое тесно. Академизм Пушкина непонятнее гиероглифов», постоянно повторяют на разные лады:
Только мы — лицо нашего времени...
Мы новые люди новой жизни.
«Мы объявляем борьбу всем, опирающимся на выгодное слово «устои», ибо это почетное слово хорошо звучит лишь в устах тех людей, которые обречены не поспевать за стремительным бегом времени».
Все это звучит гордо, и все это сводится к нулю, когда многочисленные футуристы-новаторы переходят от манифестов к произведениям.
Если вы отвлечетесь от их крикливых фраз — «Пощечина общественному вкусу!», «Смерть искусству!»... — и приглядитесь более внимательно к их бумажной революции, вас поразит нищета их творчества. От новизны так и разит стариной.
«Дома новы, но предрассудки стары!»
Не стоило сокрушать «пресловутую» статую самофракийской победы и объявлять войну «гиероглифам» Пушкина, не стоило заноситься за облаками на дирижабле для того, чтобы довести до абсурда эксцессы раннего декадентства, чтобы опуститься в пустыню безыдейности.
Русские эгофутуристы пришли на готовое, они подобрали то, что было давно отброшено первыми русскими декадентами.
Если вам угодно — первыми футуристами были Бальмонт с его «себялюбьем без зазренья», с его стремленьем перешагнуть дерзновенно «все преграды», и Валерий Брюсов с его заветами «Юному поэту». Эти заветы, провозглашенные в 1906 году, целиком вошли в самые последние манифесты эгофутуристов.
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Крайний индивидуализм, беспредельная любовь к себе, себялюбье без зазренья — вот основные ноты «Эгопоэзии», поскольку ее можно различить за криком и шумом, за выкрутасами и вывертами Василисков Гнедовых, Викторов Хлебниковых, Маяковских и всевозможных крученых панычей.
«Цель эгопоэзии — восславление эгоизма как единственно правдивой и жизненной интуиции», — пишет господин Г. А. в альманахе футуристов «Оранжевая урна».
Там недаром на первом месте напечатаны стихи Валерия Брюсова, неустанно, вот уже четверть века восславляющего эгоизм.
В другом альманахе «Стеклянные цепи» (как всегда в несколько страничек) эгофутурист Дмитрий Крючков пишет восторженную статью о «Зеркале теней» Валерия Брюсова и называет поэта «исхищренным мастером», «умудренным учителем и буйным юношей, жрецом-магом и страстным любовником». Это уже совсем похоже на преклонение перед авторитетом.
Игорь Северянин в своих «изысках» находится под большим влиянием «исхищренного мастера», который раньше других пишет: «Фарман иль Райт, иль кто б ты ни был! Спеши! Настал последний час!.. Просторы неба манят нас».
Игорь Северянин выделяет этого трудолюбивого литератора, в поте лица добывающего стих свой. В ответ на посланье Виктора Хлебникова, который «шаманит» в поэзии:
Только Вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь.
Стоило ли сбрасывать Пушкина с парохода современности, Пушкина-Державина, чтобы преклониться перед Брюсовым, тем Брюсовым, который давно уже стал пушкинианцем?
И московские, и петербургские эгофутуристы никому не сочувствуют и не живут настоящим, но предпочитают они не будущее, не futurum, а все тот же plusquamperfectum. Только Валерий Брюсов увлекается упадком Рима, а Хлебников повестью «Каменного века», первобытными народами, дикарями, и пытаются говорить их языком.
Венеру и Тангейзера Вагнера сменили Венера и Шаман Виктора Хлебникова, который сам шаманит в поэзии:
Монгол. Монгол. Как я страдала.
Возьми меня к себе, согрей... —
жалуется Венера, покинутая художниками и народом, забравшись в пещеру Шамана.
— Не так уж мрачно, -
Ответил ей, куря, Шаман. —
Озябли вы, и неудачно
Был с кем-нибудь роман.
Нужно ли указывать, что от слова «роман» веет самой подлинной самобытностью? Не о стихийности, не о варварстве и дикой силе говорят образы Шаманов, а только о декадентской усталости, пресыщенности и развинченности, о жажде чего-нибудь пикантного, экзотического, острого. Они не стали детьми, но они по-старчески впали в детство, они дают пресыщенному, скучающему читателю суррогат новизны.
Тайну этих варваров и буйных дикарей вырабатывает Игорь Северянин, которого душа «влечется в примитив» и который «с первобытным не разлучен».
Его герои «живы острым и мгновенным».
Все его Зизи, нарумяненные Нелли, виконты и виконтессы, жены градоначальника, их сиятельства, гурманки, грезерки и «эксцессерки» пресытились культурой и захотели ржаного хлеба.
«Задушите меня, зацарапайте, предпочтенье отдам дикарю», — рассказывает путешественница у Игоря Северянина.
У него же разыгрывается драма «в шалэ березовом, совсем игрушечном и комфортабельном...». Эта драма в стихах полуиронически, полусерьезно заканчивается строкой:
И было гибельно.— И было тундрово.— И было северно.
В стихотворении его же «Юг на Севере» утонченно-примитивная барынька рассказывает, как она остановила оленя у эскимосской юрты и захохотала жемчужно, «наводя на эскимоса свой лорнет».
Примеров такой извращенной первобытности, такого «дикарства» у Игоря Северянина — множество, и будет еще немало в будущих сборниках его, так как поэт намерен побывать «в глуши, в краю олонца»...
Вся пикантность, вся острота его первобытности заключается в постоянном переплетении «фешенебельных тем», «помпэзных эпитетов» с рассказами лейтенантов о «полярных пылах», о циничном африканском танце, о проказах злых орангутанов.
В мире варваров и дикарей двадцатого века — живется недурно!
Клуб дам, курорт, пляж, будуар нарумяненной красавицы, каретка куртизанки, мороженое из сирени, Поль де Кок и молитвенник — все эти темы разрабатываются с веселой легкомысленной улыбкой, с едва уловимой иронией... От всех напудренных и нарумяненных дикарей и варваров пахнет тонкими духами уже знакомых нам пастушек и пастушков XVIII века.
Но при чем тут новизна? Это все тот же «пир во время чумы», это все то же: «а после нас, хоть потоп...»
...Нам скажут, Игорь Северянин — уже не эгофутурист, и его стихи, иногда блестящие, по форме — не характерны для эгоорангутанов.
Игорь Северянин — единственный талантливый поэт из десятков обнаглевших бездарностей, и он в удобопонятной форме выявил один из основных мотивов эгофутуризма1. Впрочем, и этот мотив давно уже прозвучал в «зовах древности» К. Бальмонта.
Нам указывают, что новизна эгофутуристов заключается в их языке, в их словотворчестве, в их словоновшествах и «самовитых» словах.
Московские футуристы в своем манифесте приказывают чтить право поэтов: 1) «на увеличенье словаря в его объеме произвольными и производными словами, 2) на непреодолимую ненависть к существующему до них языку».
Они гордятся тем, что расшатали синтаксис, что уничтожили все знаки препинанья, сокрушили ритмы, не оставили камня на камне, словом, дикари произвели словесную революцию.
По части словотворчества в особенности отличались: Виктор Хлебников — автор «Смеюнчиков», Крученых — автор бесчисленных поэм и петербургский эгофутурист Василиск Гнедов.
Эта страсть к словотворчеству заметна и у Игоря Северянина, который стремится «популярить изыски» и жалуется, что живет в стране, «где четверть века центрит Надсон».
Но у бездарных эгофутуристов словотворчество превращается в какой-то бред, в какую-то отвратительную тарабарщину и неразбериху. Они точно стараются перещеголять друг друга нелепостями и словесными выкрутасами. От «сочетанья слов» они перешли к сочетанию букв, от музыки к какофонии.
Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо — пелись брови
Лиээй — пелся облик, —
распевает диким голосом Велимир Хлебников в «Пощечине общественному вкусу».
Го О снег Кайд
М р Батульба, —
откликается в «Союзе молодежи» Крученых;
Козой вы мной молочки
Даровали козяям луга.
Луга-га!
Луга-га! —
прыгает по-козьему петербургский Василиск Гнедов в своем сборнике «Гостинец сантиментам».
...Каждый новый сборник — шаг вперед в смысле достижения идеала нелепицы. Недавно вышла книжечка Василиска Гнедова «Смерть искусству». Это — шедевр «обнаглевшей бездари».
В сборнике 15 поэм:
Поэма 1. Пепелье Душу.
Поэма конца (15).
За этим заглавием - ничего.
Теперь разверните и прочтите, что пишет редактор издательства «Петербургский глашатай» Иван Игнатьев в своем предисловии к гиероглифам Гнедова по поводу пустого места:
Нарочито ускоряя будущие возможности, некоторые передунчики вашей литературы торопились свести предложенья к словам, слогам, и даже буквам.
— Дальше нас идти нельзя,— говорили они.
А оказалось льзя.
В последней поэме этой книги Василиск Гнедов ничем говорит: целое что.
Думается нам, следующий «опус» Хлебникова будет заключаться в чистой странице. Там даже не будет стоять: Поэма конца (15). Просто будет пусто — хоть шаром покати, и эта честная и откровенная пустота будет последним словом эгофутуристов. Последующим «передунчикам» нечего будет делать, и они почиют от всех дел своих.
Бывают эпохи, когда заимствуются целые сферы новых идей, а с ними целые разряды новых слов; такие эпохи уже не раз переживала Россия, когда приходилось у Западной Европы, у передовых стран брать уже готовые слова для обозначения соответствующих понятий. Иногда писатели обращались к богатейшим запасам народного языка и создавали новые слова по аналогии, но и в обычное время нередко слова новые рождаются у писателя вместе с мыслями, как счастливое вдохновение.
Чтобы какое-нибудь новое слово пошло в ход, оно должно быть по своему составу совершенно просто, естественно, непринужденно.
Каждое новое слово связано неразрывными узами с языком народа, и если стиль это — человек, то язык — это народ. Существа — делающие орудия, существа — общежительные создали слово как средство общения.
Словом, говорит Потебня, человек превосходит прочих животных, потому что делает возможным общение мысли, связывает людей в общество. Совокупными условиями многих создается и развивается язык.
Теперь приглядитесь к каракулькам футуристов, возвестивших о своей ненависти к существующему до них языку. Их язык это — средство разобщения.
И здесь они подбирают декадентский хлам и возвращаются к «звонкозвучной тишине», влюбляются снова в «чуждый чарам черный чёлн». Ради музыки они жертвуют смыслом. Хотя их музыка могла бы удовлетворить только персидского шаха.
Их новые слова родятся при полном отсутствии каких бы то ни было идей и мыслей, из одичанья, ужасающего каждого, кто любит литературу. Это — комариное жужжанье, это — блеянье, бурлюканье, только не язык человеческий, не тот прекрасный русский язык, который так любили Гоголь и Тургенев.
Бывший человек Сатин, опустившийся на дно, упивается словами «сикамбр», «макробиотика». Когда Бубнов спрашивает его: «Ты что бормочешь, к чему говоришь?». Сатин отвечает: «Так, надоели мне, брат, все наши слова, надоели. Каждое из них слышал я, наверное, тысячу раз»... «Люблю непонятные, редкие слова...»
Предвидел ли Сатин, бывший человек, что его «сикамбр» превратится в «бобэоби» эгофутуристов?
Эгопоэзия, голый эгоизм опустошенных душ, духовных босяков породила их тарабарщину, их непонятные, редкие слова.
Когда человек был один, — теоретизирует все так же господин редактор Иван Игнатьев, начитавшийся Ветхого Завета, — ему не нужно было способов сношения с прочими, ему подобными существами... Человек «говорил» только с Богом, и это был так называемый «рай»...
Пока мы коллективцы, общежители — слово нам необходимо, когда же каждая особь преобразится в объединиченное «Эго» — я — слова отбросятся само собой.
Что может быть пошлее этого самодовольного набора слов!
Никогда человек не был один, и никогда общество не ведётся к одному, об этом говорит любой, самый элементарный курс по истории культуры.
Но для нас характерны мечты Игнатьевых: они ненавидят «коллектив», «общественность», их крайний индивидуализм ведет к мечте о полном распаде социальных групп.
Революция 1905 года с ее культом коллектива, героической толпы и мятежной массы нанесла смертельный удар самодовольному эстетству, келейному творчеству, «своеволью без зазренья», стремлению бежать от жизни «за пределы предельного».
Реакция общественная и политическая с ее распыленьем общества, с ее «крахом души» и культом тела выдвинула снова опустошенную личность на первый план.
Сплоченность общества не может ослабиться без того, чтобы индивид в той же мере не отставал от социальной жизни, чтобы его личные цели не перевешивали стремленья к общему благу, чтобы единичная личность не стремилась стать выше коллективной.
Это распыление общества, его анатомирование, этот разрыв личности с коллективом не могли не отразиться на литературе.
Шумное и крикливое выступленье московских и петербургских эгофутуристов с их эгопоэзией, это дерзкое отрицанье общественности, этот возврат к эксцессам крайнего индивидуализма, к тем эксцессам, которыми изобиловала поэзия декадентов, символистов в конце 80-х и в начале 90-х годов.
Валерий Брюсов видит в поэзии эгофутуристов «какую-то правду», «кой-что не лишенное ценности», историческим оправданием русского эгофутуриста готов считать появленье эгофутуристов на Западе — в Италии, во Франции и других странах. Нам думается, литературное заимствование и рабское передразниванье Маринетти, это еще не историческое оправдание.
Русский футуризм ближе к раннему декадентству Брюсова, чем к футуризму Маринетти.
Течение, связанное с крайним индивидуализмом, естественно пройдет к тем же грустным берегам, к тем же эксцессам, которые давно отброшены мэтрами символистов.
Конкуренция бесчисленных бездарностей только ускорит и обострит процесс.
Уже и теперь ясно, что будущее принадлежит не футуристам, и напрасно В. Брюсов обнадеживает их.
Когда я слежу за шумными выступлениями эгофутуристов, я вспоминаю малороссийскую юмористическую песенку о Мухе-Шелестухе и комарике.
Ой шож там за шум уничився?
Що комар тай на мусци оженився.
Полетив той комар у чистое поле,
У чистое поле в зелену дуброву.
В роли комарика оказалась группа поэтов, с победоносным жужжаньем вылетевших в чистое поле русской литературы, а в роли «Мухи-Шелестухи» те читатели, которых увлекли господа эгофутуристы.
Зазовь!
Зазовь манности тайн
Зазовь обманной печали...
Зазовь сипких тростников
Зазовь зыбких облаков
Зазовь водностных тайн
Зазовь.
Это комарик вечером над болотцем справляет свою комариную свадьбу и зазывает в свои объятья непоседливую Муху-Шелестуху. Этот комариный язык, конечно, не имеет никакого отношения к «непонятным гиероглифам Пушкина»...
Не «рог времени трубит» в зазывающих книгах Гнедовых и Хлебниковых, а трубит победу и одоленье над Пушкиным и «великим сплетником» Толстым все тот же комарик, не устающий жужжать «зазовь... зазовь... зазовь!».
В малороссийской песенке, о которой я вспомнил, рассказывается о трагическом конце комарика и его апофеозе. После свадьбы с Мухой-Шелестухой молодой уселся на дубочек, «свои ножки опустив в холодочек». Пока он наслаждался своим царственным величием, «налетела шуря-буря, вона того комарика с дуба сдула». Комарик погиб. Тогда после его смерти начался апофеоз. Прилетели атаманы. Положили разбитого и смятого комарика в гроб, покрыли бездыханные останки «червонною китайкою» и похоронили на высоком кургане.
Но и это не все.
Песня кончается словами:
Ой шож там лежит за покойник?
Ой чи пан, чи гетман, чи полковник?
Ой ни пан, ни гетман, ни полковник.
А то Мухи-Шелестухи полюбовник.
Поэтиков, занимающихся словоизвержением и победоносным жужжанием, быстро унесет волна общественного подъема. Атаманы Валерий Брюсов и Ф. Сологуб попытаются сперва их сосватать, а потом устроят им пышный апофеоз.
Но кто пережил свою первую любовь к поэзии Пушкина и Толстого, кто чужд высшей политике атаманов, тот пройдет мимо высокого кургана. Он ведь знает, что там покоится:
Ни пан, ни гетман, ни полковник,
А то Мухи-Шелестухи полюбовник.
<1913>
Примечания
1. Среди каракулек и гиероглифов московских эгофутуристов выделялись некоторые произведения Елены Гуро, ныне умершей, у нее попадаются искренние вещи, полные интимных переживаний.
Комментарии
Впервые: Современник. СПб., 1913. № 6 (часть 2-я «Творцы слова»).
Львов-Рогачевский Василий Львович (1877—1930) — критик и литературовед, сотрудничал в журналах «Русское богатство», «Современный мир», вел революционную работу и примыкал к меньшевикам.
| К оглавлению | Следующая страница |