Игорь Северянин

Нетрудно вышутить Игоря Северянина, низвести его на один уровень с Крученых и Бурлюками, победоносно отразить его мнимые завоевания. Все так еще не прибрано и не благоустроено у него на новоселье; едва ли найдется в его книгах хоть одно стихотворение, не испорченное каким-либо нелепым трюком или просто первым попавшимся под рифму выражением. И так много в ней лишнего, ненужного, случайного или нарочитого, столько наивного задора и комического самообольщения, так мало окончательно ценного и прочно установленного, что из лоскутьев ее можно состряпать какое угодно попурри. Но над ней, надо всей ее досадной нескладицей и разлепицей, как над мутным половодьем, над распутицей и бездорожьем пахучих мартовский полей, веет духом весны, — над ней веет свежий дух поэзии, юный дух нарождающегося поэта.

Какие шири! дали! виды!
Какая радость! воздух! свет!..

Что бы ни говорили староверы, Игорь Северянин одарен исключительным даром стихотворца. Звуковой диапазон его стиха очень велик. Он умеет быть протяжно-мелодичным:

Какая ночь! — и глушь, и тишь,
И сон, и лунь, и воль...
Зачем же, сердце, ты грустишь?
Откуда эта боль?

Или напряженно-напевным, восторженно-звонким:

Светило над мраморной виллою
Алеет румянцем свидания...

Но, когда нужно, он умеет нежно приспустить свою звонкость, заставить свой стих звучать тихой жалобой, наподобие струн, прижатых сурдинкой:

Так тихо-долго шла жизнь на убыль
В душе, исканьем обворованной...
Так странно-тихо растаял Врубель,
Так безнадежно очарованный...

Едва ли удавалось кому-нибудь с большей удалью и с большим изяществом передать грубовато-забористый, стремительный praessto плясовой:

Хорошо гулять утрами по овсу,
Видеть птичку, лягушонка и осу,
Слушать сонного горлана-петуха,
Обменяться с дальним эхо: «ха-ха-ха!»

— или бойкую скороговорку наивно-тривиальной гармоники:

Зашалила, загуляла по деревне молодуха.
Было в поле, да на воле, было в день Святого духа, —

или выкрики уличных разносчиков, нахальные, то звонко-переливчатые, то дробно-рассыпчатые:

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше!
Сударишни, судари, надо ль? - недорого - можно без прений...

Но в то же время немногим из его сверстников дано владеть таким простым и спокойно-красивым стихом:

Схожу насмешливо с престола
И ныне, светлый пилигрим,
Иду в застенчивые долы,
Презрев ошеломленный Рим.

Звукоподражания его зачастую превосходны:

Элегантная коляска, в электрическом биеньи,
Эластично шелестела по шоссейному песку...

или:

Снежеет дружно, снежеет нежно,
Над ручейками хрусталит хрупь
Куда ни взглянешь — повсюду снежно...

или еще:

Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно-неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.

Последние четыре стиха замечательны также по своей изобразительности, достигнутой путями прямыми, средствами простейшими. Таких стихов и отдельных счастливых выражений и образов найдется в книге Игоря Северянина немало. Правда, это всегда только отдельные отрывки, крупицы, рассыпанные среди неудачных нововведений, насыщенной публицистики, а то и образчиков простой безвкусицы; но рассыпаны эти крупицы рукою щедрой и, бесспорно, талантливой. Замечательно также то обстоятельство, что стихи Северянина, как бы неудачны они ни были, всегда остаются стихами, никогда не превращаются в рифмованную прозу. Мы не видим покамест оснований и для того, чтобы согласиться с мнением Андрея Полянина («Сев. зап.» № 4), что безвкусие — органический порок Игоря Северянина. Скорее, оно есть следствие слишком явной незрелости его таланта и той потери равновесия, которая подстерегает почти каждого на новых и потому опасных путях искусства, — а Игорь Северянин ходит новыми путями.

Было бы грубейшей ошибкой принимать поэзию Северянина и то течение, к которому он примкнул, за подновленное декадентство девяностых годов. Оба течения взаимно противоположны, как по устремлениям своим, так и по происхождению. Каждый декадент, какого бы толка он ни был прежде всего утонченником ради утонченности, он хотел бы быть «поэтом для немногих»; до толпы, ее вкусов никакого дела ему не было; об общедоступности он не заботился, считал ее не только излишней, но и прямо нежелательной. Игорь Северянин в своих стремлениях наполовину публицистичен. Он пишет непременно для многих, он хотел бы быть общедоступным и общеобязательным, — поэтом для всех: «Я покорил литературу», «Я повсеградно оэкранен...» Но при этом он не желает поступаться своими вкусами, своей (хотя бы и мнимой) утонченностью. «Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...» Отсюда его задача: быть изысканно-лубочным, художественно плакатным — «Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа».

Мы не верим Игорю Северянину, когда он говорит: «Для нас Державиным стал Пушкин», не верим не только в том смысле, что считаем это объективно-неверным, но не верим и в субъективную правду его слов. Насколько еще не изжит Пушкин для самого Северянина, видно хотя бы из того, что через одну страничку после столь решительного заявления он пишет невольную пародию на пушкинские стихи:.

Да, я влюблен в свой стих державный,
В свой стих изысканно-простой,
И льется он волною плавной
В пустыне чахлой и пустой.

Не иначе обстоит у него дело и с модернизмом. Далеко не все богатство форм, накопленное за последние два десятилетия, использовано молодым новатором. О таких его нововведениях, как «орозенная язва» и «ядосмех», едва ли нужно говорить серьезно. Сколько бы ни твердил он Валерию Брюсову, что он ему «некий равный государь» и отнюдь не «ученик», мы все уже останемся при том мнении, что он пока именно только ученик знаменитого мастера, и ученик довольно робкий, хотя и заносчивый. Если у него «ассонансы точно сабли рубнули рифму», то сделали они это, по собственному его признанию, «сгоряча». Так же, очевидно, сгоряча заявляет он, что «теперь повсюду дирижабли летят». Заявление это, помимо того, что несколько преувеличено, вдобавок имеет слишком очевидную марку: «made in Italia». Едва ли обрадуют чей-нибудь слух такие ассонансы, как «горло» и «перлы» («пёрлы?»), едва ли даже самые просвещенные гастрономы найдут вкус в «мороженом из сирени». Не очень новы и утонченны самые переживания Северянина. «Шампанское в лилию», «герцогиня-Дель-Аква-Тор» и т. п. — все это дерзания и прозрения многообещающего гимназиста. Не в них сущность поэзии Северянина и не на них основано право его на внимание критики.

С внешней стороны есть общее между итальянским футуризмом и псевдофутуризмом Игоря Северянина: в обоих настоящее, современное заявляет свое право на эстетическое признание. Но и прошлое и настоящее Италии и России глубоко различны. Прошлое — великое и славное прошлое — есть реальный и крупный фактор в жизни современных итальянцев; оно так же заполняет, и украшая и загромождая, их жизнь, и государственную, и общественную, и частную, и эстетическую, как заполняют молчаливые дворцы с опустелыми окнами тесные улицы их городов. Современный итальянец, отвоевывая себе место в жизни и в искусстве, просит потесниться своих славных предков, — римлян, флорентинцев, венецианцев и других. У нас немыслим подобный конфликт. Нас угнетает не величие и богатство нашего исторического наследства, но то, что оно у нас отнято. Наше право на настоящее обусловлено нашими правами наследования, — наследования того, еще сравнительно небольшого богатства, которое все же было накоплено в течение нашей истории. Для того чтобы стать господами настоящего и творцами будущего в своей стране, или же потому, что мы ими уже становимся, и мы ими будем, — мы должны овладеть наследием прошлого, культурным достоянием духовных отцов наших. Но кто же это «мы», и где наше наследство?

Мы — это все: таков лозунг нашего времени. Наше наследие — все, что было завоевано на полях Полтавы и под стенами Измаила; все, что было создано в тиши монастырских келий, в уюте дворянских усадеб и в наемной комнате одинокого мыслителя; все, что было накоплено в музеях, библиотеках, галереях; все, что было выстрадано «в глубине сибирских руд», в казематах Шлиссельбурга, в ледяных пустынях севера, — все это наше наследие. Все то, что было в прошлом достоянием отдельных групп, лиц, сословий или кружков, — все это должно стать в наши дни достоянием всеобщим, всенародным: «на улицу, специи кухонь!».

Таков лозунг. Как и всякий лозунг, он имеет значение лишь символическое или, как у нас говорят, принципиальное. Живым носителем этого лозунга, его воплощением является у нас тот, крайне неопределенный в своих границах и в своем обличии, класс, который принято называть «интеллигенцией». Знатным, умным, красивым нужно родиться, — интеллигентным можно сделаться. Интеллигент — это инженер, писатель, адвокат, чиновник, агроном, музыкант, врач, профессор, аптекарь, просто ученый и образованный человек, без определенной профессии. Это тот класс, который вмещает в себя все живые культурные силы страны и который поэтому раньше или позже неизбежно сделается правящим классом. И каждый может в него войти, каждый может стать интеллигентом; конечно, и это только принцип, но принцип, полный значения и действенности.

Каждый правящий класс навязывает литературе свой язык. Мы до сих пор еще пользуемся языком Сергея Тимофеевича Аксакова. Язык Игоря Северянина - утрированный жаргон современного интеллигента. Отсюда в его стихах это изобилие иностранщины и книжных речений, эти режущие ухо новообразования — все эти «эксцессы», «эффектные нервы», «коктебли», «грезеры», «опринципить» и т. п. И вкус его — вкус того же среднего интеллигента, ему нравится новое, изящное и общедоступное. Его любимые авторы — Фофанов и Лохвицкая; его излюбленные композиторы — Тома, Масснэ. Это — подлинное искусство, конечно, и даже, в известной мере, утонченное, по сравнению с Надсоном, Травиатой и Марселем Прево, — но все же искусство второсортное, как бы нарочно выкроенное по масштабу среднего интеллигента. Правда, называет Игорь Северянин и два имени совсем иного ранга, — Врубеля и Оскара Уайльда; но стихи, посвященные им, полны дилетантизма.

Есть некоторое правдоподобие в ходячем злом словечке: «поскребите Северянина, увидите Надсона». Стихи Надсона — сплошная интеллигенщина. Но на этом кончается сходство. Ибо стихи Надсона не только не поэзия, но даже и не литература, а одна стихотворная публицистика. Напротив, стихи Северянина суть прежде всего явление литературное, ибо они непосредственно затрагивают вопросы формы. Тот, к кому взывает Надсон, его «страдающий брат», безнадежный изгнанник с пиршества жизни; искусство, красота, даже отвлеченная мысль для него — недоступные цветы в витрине дорогого магазина; он довольствуется трафаретками мысли, чувства и формы, лишь бы они говорили ему все об одном и том же: о том, что он страдает, когда есть счастливые. Напротив, «граждане» Игоря Северянина — настоящие господа жизни. Поэта огорчает только то, что они так малотребовательны и так неразборчивы: «Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле»! «Оглянитесь, — говорит он им каждым стихом своим, — посмотрите, сколько богатства рассыпано вокруг вас, повсюду; и все это — ваше. Протяните руку, не бойтесь; требуйте себе лучшего, самого утонченного. Выкатывайте бочки из глубины потаенных подвалов, пейте драгоценные, десятилетиями выдержанные вина, упивайтесь их сладостной крепостью...» Это различие в мироощущении есть не различие двух исторических моментов. Надсон жил и писал в те дни, когда всякая жизнь замирала под железной пяткой реакции, и лучших дней он не знавал вовсе; Северянин выступил на литературное поприще в наши дни, в то время, когда уже никакая реакция не в силах заставить нас, вкусивших от плодов свободы, позабыть их вкус. Забота о форме обязательна для него потому, что он начал писать после двадцатилетней почти работы Бальмонта, Брюсова и их учеников; забота о всенародности неизбежна для него потому, что он начал писать, уже переживши дни всенародных волнений, восторгов, падений.

Правильно воспринять дух времени — еще не значит быть поэтом; надобно еще найти путь к его воплощению и уметь ступать по этому пути. Если бы у Игоря Северянина было одно только, сейчас отмеченное нами, мы могли бы пройти мимо него молча, предоставив разбираться в его стихах обозревателям общественных настроений. Оборотной стороной стремления к общедоступности всегда была и есть опасность опошлиться, опуститься до уровня своей аудитории. Между Сциллой изысканности и Харибдой вульгарности есть один только путь: путь углубления содержания до пределов основного, общечеловеческого и упрощения формы до границ безусловно необходимого, — путь к тому искусству, которое принято называть монументальным. Этим путем шли в свое время все великие народные поэты: и Гомер, и Данте и Пушкин. Искусство может быть общедоступным, оставаясь подлинным искусством, только в том случае, если оно становится общеобязательным, т. е. достигает той степени простоты и властности формы, при полноте содержания, которое всеми принимается невольно как совершенство. Не каждому поэту дано достигнуть этих вершин творчества; но, безусловно, каждому значительному поэту свойственно стремление к монументальности; и это стремление должно быть повелительным требованием писательской совести у того, кого Аполлон зовет к жертве всенародной.

Мы не считали бы Игоря Северянина поэтом, если бы не подметили в нем (быть может, ошибочно) подобного стремления. Чем ближе к концу его книги, тем чаще проступает у него желание быть «изысканно-простым»; и мы охотно верим молодому поэту, когда, распростившись с шумихой своего футуризма, он говорит нам, что душа его «влечется в примитив». Спускаясь в «застенчивые долы», он идет верным путем, и если он сумеет пройти этот путь до конца, он вернется к нам настоящим поэтом нового времени.

Владимир Шмидт

Игорь Северянин

Комментарии