На правах рекламы:

О чем может поведать клиентская база.


Всеволод Рождественский. Игорь Северянин

Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант.

И. Северянин

Игорь Северянин... — это литературное имя громко и уверенно заявило о себе в определенных кругах буржуазного Петербурга в самый канун Первой мировой войны. Аршинными буквами кричало оно с разноцветных афиш, расклеенных на всех оживленных перекрестках города, собирало в лекционные залы и клубные помещения толпы восторженных поклонников и поклонниц, забрасывавших цветами поэта, читавшего нараспев свои жеманные «поэзы». Стихи поражали слушателей обилием неологизмов, порожденных влечением автора к экзотике бульварных «романов из великосветской жизни» с их неизменными графинями, будуарами, грумами, коктейлями, файф-о-клоками и т. д. — словом, всеми атрибутами роскоши, столь соблазнительными для мещанского вкуса.

И больше всего способствовал этому шуму и ажиотажу вокруг своего имени сам поэт, надменно заявлявший с эстрады и со страниц сборника «Громокипящий кубок»:

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
............
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
(«Эпилог»)

В раскаленной атмосфере начала века, в душном предгрозье надвигающихся социальных катастроф буржуазная литература, и в частности поэзия, как бы не решаясь глядеть прямо в лицо устрашающей ее действительности, уводила читателей в стихию взаимных распрей и споров, в самые различные течения и секты, в искусство, далекое от проблем и тревог окружающей жизни. Задачи чисто внешнего, стилистического порядка нередко заслоняли заботы о содержании, и новаторство в области формы становилось одним из главных стимулов словесного мастерства. Представители различных литературных группировок стремились к обновлению поэтического стиля, в том числе и самой стихотворной речи. К ним-то и примкнул Игорь Северянин, занявший одну из самых крайних позиций. Он сразу же объявил себя футуристом, правда, с дополнительным местоимением «ego», что должно было свидетельствовать о его личной независимости и самостоятельности в решении всех языковых проблем.

Опыты нового словотворчества привлекли к нему внимание читателей, не говоря уже о том, что его стихи своим содержанием в ту пору отвечали потребностям и вкусам разношерстной публики зрительных залов, падкой до острых ощущений и литературных скандалов.

Первая книга Игоря Северянина «Громокипящий кубок» появилась в 1913 году, в самый разгар литературных междоусобиц, - до нее были только отдельные публикации и тонкие стихотворные брошюрки, проходившие незамеченными. Этот же сборник сразу заставил говорить о себе. То, что провозглашал поэт, с первого взгляда могло показаться дерзким, необычным и даже в какой-то мере новаторским, нарушающим привычные каноны стилистической благопристойности. Каждое выступление поэта с этих пор привлекало обширную аудиторию, каждая его книга (а они выходили одна за другой, часто несколькими изданиями в один-два года1) вызывала немало откликов в печати — беспощадно порицающих и неумеренно восторженных.

Неуклонно растущую и действительно «повсеградную» славу Игоря Северянина поддерживала и раздувала та общественная среда, которой нужна была пряная, своеобразно-экзотическая необычность в сущности ею же самой порожденных эмоции и экзальтированных мимолетных переживаний.

Для того чтобы представить себе общественную атмосферу, которая оказалась особо благоприятной для творчества этого поэта, надо вернуться к временам, когда Петербург, столица империи Российской, стал в 1914 году из патриотических соображений именоваться Петроградом, а вся страна вступила в период тяжких военных испытаний.

1

Моя студенческая юность была непосредственной свидетельницей этой напряженной и тревожной поры: город чиновный, торговый, мещанско-обывательский старался не думать о трагедии народа, несущего на солдатских плечах непосильные тяготы изнуряющей и бесперспективной войны. Он жил беспечной, праздной жизнью и словно не слышал грохотавшего где-то далеко от него грома орудий с «галицийских кровавых полей», не замечал тут же, у себя под боком, угрюмых женских очередей около хлебных и мелочных лавчонок. Он как будто не хотел знать о нарастающем недовольстве рабочих окраин, о неудержимо поднимающейся волне революционного протеста пролетарских масс.

Оживленно работали рестораны, кабаки, увеселительные сады. Поражало обилие тыловых офицеров в безукоризненных френчах и галифе. Только что введенные в обиход кортики кокетливо болтались сбоку. Дамы, в узко затянутых длинных платьях и шляпах с огромными полями, жеманно опирались на руки своих спутников. К концу летнего дня бесконечная вереница щегольских экипажей катилась по аллеям Крестовского острова, спеша «на Стрелку» любоваться балтийским закатом. И в центре столицы ничто не нарушало заведенного порядка. Так же пестрел витринами и дамскими нарядами Невский проспект, в часы традиционного гулянья по солнечной его стороне непрерывно лилась оживленная толпа: по торцовому настилу, глухо цокая копытами, проносились откормленные кони «собственных выездов»; бесшумно летели на тугих резиновых шинах «лихачи» (извозчики), порывисто рявкали «моторы» (так назывались тогда автомобили). В белые ночи на бледной заре матово светились шары у входов в загородные сады и рестораны, откуда доносились изматывающие душу тягучие мелодии танго — самого модного танца тех предгрозовых, обреченных дней.

Типичными фигурами того времени были безусые заносчивые прапорщики и кокетливые сестры милосердия в белых накрахмаленных косынках, с широким красным крестом на груди. Но они так же мало думали о войне, хотя и попадались им на пути вывески лазаретов и группы раненых в верблюжьего цвета халатах на скамейках городских скверов. <...>

Вспоминается не совсем обычная обстановка проводимых Игорем Северяниным «поэзоконцертов». Поэт появлялся на сцене в длинном, узком в талии сюртуке цвета воронова крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая нависающими на лоб черными, подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению Маяковского, вытянутое «ликерной рюмкой» («Облако в штанах»). Заложив руки за спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал мертвенным голосом все более и более нараспев, а особой, только ему одному присущей каденции с замираниями, повышениями и резким обрывом стихотворной строки разматывать клубок необычных, по-своему ярких, но очень часто и безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным вниманием публики. Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающий в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдо-цыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса, и они уже готовы были забыть, что перед ними самоуверенный, манерный чтец собственных экстравагантных «поэз», что его сюртук, орхидея и даже поза - провинциальная карикатура на портреты Оскара Уайльда.

В нарочитом эстетстве этих стихов, в изысканности их рифм и почти скрипичной напевности публика узнавала что-то очень близкое своим ресторанным вкусам. По мнению критиков солидных, «толстых» журналов, «северянинщина» становилась опасной модой, поветрием, чуть ли не «общественным бедствием». Между тем, самоупоенный автор «Златолиры» и «Ананасов в шампанском» завоевывал столицу, и его широкая известность начинала переходить в громкую, почти скандальную славу. <...>

5

В краткий предвоенный период Советской Эстонии воскресли у Игоря Северянина надежды вернуться к литературной работе. Он писал письма в Ленинград и Москву, посылал свои стихи. Некоторые из них были напечатаны в журналах «Красная новь» и «Огонек». Весною 1941 года Издательство писателей в Ленинграде получило от него несколько сонетов о русских композиторах, которые решено было поместить в одном из альманахов. Мне, как редактору сборника, выпало на долю известить об этом автора, а издательство одновременно перевело ему и гонорар. В ответ было получено взволнованное письмо, где поэт писал, что он «со слезами на глазах» благодарит за помощь в его крайне тяжелом материальном положении, а главное за то, что его «еще помнят на родине». Мне он прислал небольшой свой сборник «Адриатика» (1932) с дарственной надписью, — книгу, которой суждено было стать для него последней.

Альманах со стихами Игоря Северянина находился уже в производстве, когда разразилась война. При первых бомбежках Ленинграда от взрыва фашистской бомбы загорелось издательство, помещавшееся в одном из боковых фасадов Гостиного двора. Все в нем было обращено в пепел.

А за несколько дней до этого — что показалось чудом! — я получил письмо от Игоря Северянина. Оно пришло еще с советской маркой и помечено 20 июля 1941 года. Писалось оно чужой рукой, под диктовку, и только подписано самим поэтом. <...>

Много позднее стало известно, что Игорь Северянин, безнадежно больной, умер в полной нищете 20 декабря 1941 года в оккупированном Таллине и похоронен там же, на общем кладбище.

На его могиле надпись — взятое из сборника «Классические розы» двустишие:

Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

Примечания

1. «Громокипящий кубок» — 10 изданий, «Златолира» — 6, «Ананасы в шампанском» — 4, «Victoria Regia» — 3 и т. д.

Комментарии

Печатается по: Северянин Игорь. Стихотворения. М., 1975. (Б-ка поэта. Малая серия.)

Воспоминания о поэте, которые вошли во вступительную статью к книге стихотворений Игоря Северянина, посвящены годам «повсеградной» славы поэта. Особенно ярко описывает младший современник Северянина необычную обстановку его «поэзоконцертов», а также моду на «северянинщину». Вс. Рождественский завершает свою статью рассказом о подготовке публикаций стихов поэта на родине в 1941 г. и письме, написанном ему Северяниным незадолго до его смерти.

Игорь Северянин написал два письма В. А. Рождественскому (см.: Царственный паяц, 291—292).

Copyright © 2000—2024 Алексей Мясников
Публикация материалов со сноской на источник.