На правах рекламы:
• Именная Хоккейная форма на заказ sport-mr.ru.
Гатчинские истории
Еще не успела зажить рана, причиненная трагическим разрывом отношений со Златой, как весной 1907 года внезапно умерла старшая сестра Игоря Лотарева от первого брака матери. Среди родственников, пожалуй, именно Зоя была наиболее близка Игорю.
Смерть старшей сестры помимо горя принесла с собой и бытовые неудобства в виде продажи дома на Средней Подьяческой, который до этого принадлежал Зое, пропали ее театральные абонементы, а сам юный повеса лишился денег, которые сестра регулярно подбрасывала ему вне абонемента.
В то лето юноша нашел утешение в общении с подругой Зои Александрой Александровной Наумовой, которую он позже характеризовал как институтку, большую меломанку, лингвистку и эстетку. Отношения с Наумовой, вероятно, носили чисто платонический характер — сказалась разница в возрасте. Однако ей было посвящено несколько стихотворений, в одном из которых поэт даже назвал ее таинственной русалкой.
Гатчина. Озеро в дворцовом парке. Открытка начала века, в архиве автора
Еще одна платоническая любовь этого лета — камеристка царской фрейлины стройная шатенка Лиза. Дачные отношения с Лизой так и не переросли ни во что серьезное, закончившись безрезультатно в конце сентября. По возвращении в Петербург поэта ожидало новое и весьма романтическое приключение, которое было фатально связано с певичкой Диной. Младшая сестра разлучницы Зинаида1, которая тоже была в той злополучной лодке, застрявшей под мостом, прислала письмо. В письме она признавалась в любви и назначала поэту свидание. Дальнейшие события весьма красочно и с пикантными подробностями описаны в эротической поэме «Винтик» и более сдержанно — в романе «Падучая стремнина».
Хмурым ноябрьским вечером, когда цедил несносный, анемичный приневский дождь, Зинаида назначает свидание поэту на набережной у Зимней канавки, или, по версии «Винтика», у памятника Глинке. В поэме «Винтик» Зинаида носит имя Раиса, а сам Игорь Васильевич выступает под именем инженера Квинтилиана Кузмина.
Ко времени описываемых событий Зинаиде было всего 17 лет. Она была небольшого роста, довольно полная и, по выражению поэта, имела голубые ленивые глаза. Описание Раисы в поэме «Винтик» почти слово в слово совпадает с тем, что сказано о Зинаиде в романе «Падучая стремнина»:
Мне с Зиночкой уютно было: томной
Она меня окутала любовью,
И я любил ленивыя движенья
И теплоту ее объятий сильных.
Она была земною, равнодушной
К искусству и мещанкой в полном смысле.
У молодых людей не было возможности встречаться в Петербурге, и поэт сговорил в Пудости у крестьянина Александра Степановича половину избы. Недаром Игорь-Северянин называл Гатчину и ее ближайшие окрестности музеем своей весны. «Музей» напоминал ему сразу о нескольких любовных приключениях, да и плотник Александр Степанович — легендарный строитель «Принцессы грезы» — был ему хорошо знаком.
После того как у Александра Степановича сговорили половину избы, все произошло очень быстро. Квинтилиан Кузмич прошелся в лес, расцеловался с березой, воображая Раисин поцелуй, и вернулся в дом:
Когда она сняла свое манто
И, улыбаясь, села на кушетку,
Взяв в алый рот любимую конфетку,
Я что-то ощутил. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . «О, какой!»
Промолвила, целуя рот победно,
А я молчал, случившимся сражен.
Обозначенные многоточием строки оставляют широкий простор для воображения, тем более что они свидетельствуют не столько о целомудрии автора, сколько о бдительности военной цензуры. Причем Игорю-Северянину еще повезло: цензурные отточия в книге стихов Михаила Кузмина «Сети»2, которая вышла в свет в том же военном 1915 году, что и поэма «Винтик», исчисляются уже целыми страницами!
Новое издание поэмы «Винтик», которое Игорь-Северянин готовил в конце 30-х годов, так и не увидело свет, но, по счастью, у нас есть возможность восстановить этот эпизод почти целиком, используя авторский текст:
Когда она сняла свое манто
И, улыбаясь, села на кушетку,
Взяв в алый рот любимую конфетку,
Я что-то ощутил... Но что? Но что?..
Скорей всего — блаженную мечту,
Что я возьму ее сегодня, тут же,
Возьму, войдя в ночную темноту.
Она, казалось, поняла: «Сядь лучше»,
Шепнула, нежно руки протянув
Движением ленивым для объятья.
Я приподнял ее. Сквозь шорох платья
Я сердце ощутил, и сел на пуф
Вблизи нее3. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .«О, какой!»
Промолвила, целуя рот победно,
А я молчал, случившимся сражен.
Меня ее движенья удивили...
Что я за роль играю в водевиле?
Мне думалось: «О, как я ей смешон!
Невинная!.. Ха-ха»... Я грудь ей стиснул,
Прижал, взглянул в бесстыжие глаза,
Шепнул в ушко: «Раисища! Лиса!»
Обжег уста и с хохоту весь прыснул.
После слов «Невинная!.. Ха-ха...» цензура вымарала излишнюю подробность «я грудь ей стиснул», но даже и в авторском экземпляре поэмы сохранились немотивированные отточия. Все это очень необычно для Игоря-Северянина, именовавшего фокстрот вертикальной кроватью. Лишь в конце 20-х годов в его стихах вновь появятся подобные сверхинтимные подробности.
В донжуанском списке самого Игоря-Северянина Зинаиде присвоен порядковый номер третья. Это весьма важная подробность, ибо нам еще предстоит встретиться с дамами, неудостоенными такой чести, как порядковый номер. Своей ярко выраженной сексуальностью Зинаида во многом напоминала старшую сестру — певичку Дину, которая таким образом должна была бы носить порядковый номер вторая.
Лобзаясь с Раей всласть,
Нашли мы общее. И, точно проститутка,
Раиса скомкала пылающий капот,
Упала на постель, отбросив одеяло;
«Люблю, хочу», бессвязно повторяла,
Я бросился, схватил ее, — и вот...
Развязка, как это часто бывает в подобных случаях, наступила внезапно: приехавший в неурочный час из Петербурга Квинтилиан Кузмич застает Раису во время оргии в компании местного телеграфиста, писца и прочих:
Константин Михайлович Фофанов. Репродукция
... Быстрее,
Чем ураган, мелькают предо мной
Развратные дурманящие сцены.
Мне кажется: в избе краснеют стены!.. (...)
Тогда солдат с кровавыми глазами
К ней подошел. «Не трогать, подлецы!»
Предупредил значительно, подпрыгнул,
Прищелкнул молодецки языком,
Схватил Раису на руки, лицом
Вниз опустил и на кровать воздвигнул.
Не описать, пожалуй, миг цензурно...
Но за окном все закружилось бурно, —
И девушка пошла по ним, по всем...
Вот какой вывод сделал инженер Квинтилиан Кузмин из этой банальной, оскопленной цензурой (смотри курсив) житейской истории:
Я больше не читаю женских писем,
Когда в них профанация Татьян.
Развратницы зовут к надзвездным высям,
Но есть ли на звезде... кафэ-шантан?
И все же именно Зинаиде мы обязаны тем, что в ноябре 1907 года начинающий поэт Игорь Лотарев познакомился с поэтом старшего поколения Константином Фофановым. Предание гласит, что однажды поэт завтракал в Пудости у Зинаиды вместе с полковником И.А. Дашкевичем, о котором по Петербургу ходила модная в ту пору слава спирита и мистика. После завтрака читали стихи Фофанова, и Дашкевич предложил познакомиться с поэтом. По дороге из Пудости в Гатчину, в уже сгустившихся зимних сумерках, у железнодорожного переезда им повстречался мужик в валенках, дубленом тулупе и лохматой шапке, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Константином Михайловичем Фофановым.
Позднее Игорь-Северянин вспоминал о временах своего знакомства с Фофановым:
«Про Фофанова складывались легенды, но большинству из них я верить не рекомендую. Я был знаком с ним с 20 ноября 1907 года по день его кончины 17 мая 1911 года и за это время виделся с ним очень часто. Правда, в моменты опьянения и невозможное делалось возможным, но, повторяю, большинство россказней про него — ложь и вздор. (...) Кроме своей жены, как я имею основание утверждать, он не знал ни одной женщины. (...) Жена его, подверженная тому же недугу, которым страдал и он сам (...) находилась постоянно в невменяемом состоянии. За время своего супружества она побывала семь раз у Николая Чудотворца. "Гостил" там однажды и сам Фофанов. Многие спрашивают, кто на кого дурно повлиял? Не отвечая прямо на этот вопрос, я укажу только, что пить поэт начал с тринадцатилетнего возраста»4.
Все это не помешало Фофанову безоговорочно признать в юном повесе собрата по перу. Константин Михайлович внушил Игорю идею личной гениальности — поэтического безумия. Он передал эстафету своего безумия, и безумие сделало Игоря Лотарева — Игорем-Северяниным, никогда и никому не позволявшим сомневаться в своей гениальности. В последнее время максиму «я, гений» понимают исключительно в смысле игры в гениальность. Я берусь утверждать, что осознание собственной гениальности мирно уживалось в Игоре-Северянине с простотой, которая порой граничила с примитивом, безудержный полет фантазии соседствовал с педантичностью сонного свистуна. Он был искусным драпировщиком, повесой Дон-Жуаном и строгим моралистом одновременно.
Популярность Игоря-Северянина, воплощенная в газетных рецензиях, которые ему присылали в иной день до 50 штук, была аккуратно расклеена по альбомам и разложена по папкам. Все книги и рукописи поэта имеют сквозную нумерацию томов. Начиная со сборника «Victoria Regia» поэт регулярно публикует собственную библиографию, статистику концертной деятельности, перечень поэз, положенных на музыку, издает специальный том «Критика о творчестве Игоря-Северянина». Альманахи «Винтик», «Мимозы льна», «Острова очарований» имеют ровно по 79 пронумерованных страниц, и лишь в альманахе «Поэзоконцерт» по недосмотру корректора было пронумеровано 80. Любовь к круглым числам проявилась в том, что сборник «Медальоны» содержит ровно 100 сонетов-характеристик, хотя к моменту издания их было написано чуть больше. Ровно 100 афоризмов, софизмов и парадоксов поэт включил в «Блестки». Здесь он выступает в качестве моралиста.
«Женщина, рассказывающая посторонним о своей интимной жизни, способна выйти из дома без юбки».
«Не ждать от людей ничего хорошего — это значит не удивляться, получая от них гадости».
«Женщина без прошлого — рыба без соли».
«Ходить в гости могут только глубоко разуверившиеся в себе люди».
«Старуха, оставшаяся девой из боязни прогадать, омерзительна своей осторожностью».
«Сознательная проституция — мудрое разуверение в любви».
«Корыстная проституция — ассенизационный обоз».
«Истинная оригинальность — отремонтированная простота».
«Надобность законов — доказательство низкого культурного уровня человечества».
В одном из писем Георгия Шенгели5 отыщется характеристика Игоря-Северянина, которая противоречит всему, что можно прочесть в других источниках, но вряд ли ей можно доверять на все сто процентов:
«Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал. (...) Вы знаете, что Игорь никогда (за редчайшими исключениями) ни с кем не говорил серьезно? Ему доставляло удовольствие пороть перед Венгеровым6 чушь и видеть, как тот корежится "от стыда за человека". Игорь каждого видел насквозь, непостижимым чутьем, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника, — но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения. (...) Вы спросите, — где гарантия, что и меня не рядил он в дураки? Голову на отсечение не дам, — но очень думаю, что это было не так»7.
Мельница Штакеншнейдера. Фото автора
В этой характеристике все от лукавого: от демона или от гения, и ничего от Бога. Шенгели хорошо знал Игоря-Северянина, но как же он мог так обмануться? Однако вернемся в Гатчину.
Один из загулов у Фофанова, когда и невозможное делалось возможным, закончился в каморке дворника Тимофея. Неожиданный приезд Златы, хотя и нарушил мирное течение попойки, но уже ничего не изменил в их отношениях. Позднее такие загулы в кругу Игоря-Северянина стали именоваться поэтическими элоквенциями8.
Следующий персонаж в череде гатчинских узнаваний — 18-летняя ингерманландка, среднего роста, слегка полноватая. В поэзах Игоря-Северянина зовется кумой Матрешей или Предгрозей: «она томила, как перед грозою воздух». Предгрозя была крестной матерью одного из сыновей лодочного мастера из Пудости крестьянина Александра Степановича. Нетрудно догадаться, кто был крестным отцом.
В сборнике «Златолира» легко отыщутся несколько стихотворений, посвященных Матреше, и даже небольшая поэма «Предгрозя». В музее весны кума занимает достойное место:
Два лета мы любились. Много песен
О ней пропето, много поцелуев
Друг другу отдано взаимно.
Ах, хороша была кума Матреша!
С Предгрозей связан один забавный анекдот. Во время попойки гатчинский мельник Андрей Антонович приревновал Матрешу к Игорю-Северянину. Пьяный мельник уже занес над головою нож, чтобы нанести смертельный удар поэту, но был остановлен четвертым участником элоквенции заведующим Гатчинским птичником Петром Ларионовым9. Событие это несомненно реальное. Утром состоялось примирение и опохмелка, а Ларионов удостоился специальной благодарственной Поэзы:
Русокудрый, плечистый, громадный,
Весь лазоревый и золотой,
Ты какой-то особо отрадный:
Полупьяный и полусвятой!..
Петр Ларионов был прозван Фофановым за свою необычную подвижность Перунчиком. Позднее, когда Ларионов тесно общался с кружком эгофутуристов, трезвенник Иван Игнатьев10 поил его особенной водкой с запахом махорки, которую Перунчик поглощал в невероятном количестве. Косноязычный, имевший от рождения дефект речи, под утро он приходил в состояние транса и обретал способность потрясающе читать стихи Фофанова. Игорь-Северянин вспоминал: «Он сам рыдал, читая, и часто заставлял плакать слушателей»11.
Гатчинская мельница почти цела. Она была построена в 1791 году для мельника Карла Штакеншнейдера. Рядом с дедовской мельницей знаменитый русский архитектор Андрей Иоганнович Штакеншнейдер12 в начале XIX века выстроил двухэтажный резной деревянный дом, который был известен как «Розовая дача». Дом еще цел, и, как и мельница, он помнит поэтические элоквенции. На той стороне реки напротив мельницы можно видеть развалины охотничьего павильона Павла Петровича. Император был дружен с мельником Карлом Штакеншнейдером и частенько приезжал к нему на пикники. В начале века павильон был еще цел и вдохновил Игоря-Северянина на несколько романтических стихотворений:
Дворец безмолвен, дворец пустынен,
Беззвучно шепчет мне ряд легенд.
Их смысл болезнен, сюжет их длинен,
Как змеи черных ползучих лент...
До войны был цел еще один, но, к сожалению, немой свидетель элоквенций. В царствование императора Николая I гатчинский помещик по фамилии Гинце заказал скульптору Николаю Степановичу Пименову13 четыре межевых знака в виде римского божества полевых границ Терминуса. Пименов придал изображению Терминуса черты одного из предков заказчика. Чугунные «гермы» были расставлены на границах владений Гинце. Прошло время, и крестьяне выкупили у помещика земли вместе с межевыми знаками. Два Терминуса попали в деревню Малая Резина, третьего увезли в Ропшу, а четвертый был поставлен при впадении Парицы в Ижору — у самой мельничной плотины. Здесь его и увидел поэт:
Добродушно смотрит Термос,
Встав на ржавую колонну.
Не в сверкающем чертоге
Он поставлен, — у плотины
На проселочной дороге...
Конечно, межевой знак и не должен стоять в сверкающем чертоге, поскольку его место в поле. В 1918 году отряд «белых» признал в Терминусе изображение Карла Маркса и сбросил его в реку. Та же участь постигла Терминусов в деревне Малая Резина, поскольку на груди у одного из них крестьяне намалевали красную звезду, а на колонне у другого написали краской «Да здравствует 1 мая!»
Терминус. Репродукция
Терминус у Гатчинской мельницы был молчаливым свидетелем пирушек на «Розовой даче» Штакеншнейдера. Безмолвно смотрел он вслед убегающей на утренней заре Предгрозе и внимал стихам:
Мне ночь говорила сказанья,
Я смутно ее понимал
И, в бешенстве, все достоянья
Грядущего дня изломал.
В донжуанском списке Игоря-Северянина кума Матреша по праву должна была бы носить порядковый номер четвертая. Едва Предгрозя растворилась в утреннем тумане, как на горизонте открылась новая вершина, имя которой Мадлэна.
Примечания
1. Зинаида Г. (Раиса) — личность не установлена, главная героиня поэмы «Винтик».
2. Кузмин Михаил. Сети. Первая книга стихов. СПб, изд. М.И. Семенова, 1915.
3. «Но что? Но что? Скорей всего — блаженную мечту...» — Игорь-Северянин. Винтик. РГАЛИ, ф. 1152, оп. 1, е. х. 2.
4. «Про Фофанова складывались легенды...» — Игорь-Северянин. Уснувшие весны. РГАЛИ, ф. 1152, оп. 1, е. х. 13.
5. Шенгели, Георгий Аркадьевич (1984—1956) — поэт, переводчик, председатель Всероссийского союза поэтов (1922), профессор Брюсовского института. В конце 20-х годов состоял с Игорем-Северяниным в переписке, которая оборвалась по политическим мотивам в 1928 году и возобновилась вновь в сентябре 1940 года. В ЛМ хранится сборник стихов Шенгели «Норд» с дарственной: «Игорю-Северянину — другу моей лирической весны. 1927.27.VIII. Москва».
6. Венгеров, Семен Афанасьевич (1822—1920) — историк литературы, библиограф.
7. «Игорь обладал самым демоническим умом...» — Коркина Е. Георгий Шенгели об Игоре-Северянине. «Таллин», 19987, № 3, с. 91.
8. Поэтическая элоквенция — выражение употреблено в смысле «упражнение в искусстве чтения стихов».
9. Ларионов, Петр (Перунчик) (1889—?) — заведующий Гатчинским птичником.
10. Игнатьев (Казанский), Иван Васильевич (1892—1914) — издатель газет «Нижегородец» и «Петербургский глашатай», теоретик эгофутуризма, поэт. Покончил жизнь самоубийством 20 января 1914 года, на следующий день после свадьбы.
11. «Он сам рыдал, читая...» — Игорь-Северянин. Уснувшие весны. РГАЛИ, ф. 1152, оп. 1, е. х. 13.
12. Штакеншнейдер, Андрей Иванович (1802—1865) — архитектор, рисовальщик.
13. Пименов, Николай Степанович (1812—1864) — скульптор.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |