Фокстрот
Немногим, кому незнакомо, —
Но вряд ли: ведь это повально! —
Я сделаю изображенье
Фокстротта, как грезы земной:
Кровать из публичного дома,
Поставленная вертикально
В рискованнейшее мгновенье
Слиянья любви покупной1.
Игорь-Северянин
Игорь-Северянин свято верил всем предсказаниям Финка, тем более что поездка в Югославию принесла и деньги, и славу, а железнодорожная катастрофа не причинила ему вреда. В стихотворении «Снерата», о котором более подробно мы будем говорить в другой главе, есть такие строки:
Всегда был благосклонен небосклон
К нам в пору ту, когда мы были вместе:
Пусть в Сербии нас в бездну влек вагон,
Пусть сотрясала почва в Бухаресте,
Пусть угрожала, в ход пустив шантаж,
Убийством истеричка в Кишиневе, —
Всегда светло оканчивался наш
Нелегкий путь, и счастье было внове.
Среди достоверно известных событий (железнодорожной катастрофы в ночь на 25 декабря 1931 года и землетрясения в Бухаресте 28 марта 1934 года) упомянута кишиневская истеричка. В Кишиневе полагают, правда, со ссылкой на Ю.Д. Шумакова2, что это Виктория Шей де Вандт. Сомнительно, чтобы Виктория — бессарабский подснежник, газель — опустилась до пошлого шантажа. Увы, но на роль истерички она явно не подходит.
В письме к Августе Барановой от 1 декабря 1934 года Игорь-Северянин сообщает:
«Летом приедет одна милая дама из Кишинева — та самая, у которой мы жили три месяца и которая сходила с ума и тоже три месяца провела в сумасшедшем доме. Ей 34 года, она тонкая и умная. Поет, рисует, декламирует. Внешностью — Брунгильда. (В смысле массива!) Выше меня на голову — великанша. И при этом, что удивительно, сложена пропорционально. Редкой красоты — южного типа — женщина»3.
Эту замечательную во всех отношениях женщину звали Лидия Тимофеевна Рыкова. Однако и она, несмотря на то, что сходила с ума по Игорю-Северянину, не может претендовать на титул кишиневской истерички:
«Я иногда тихо радуюсь своей собственной нормальности и ощущению полной свободы, и в эти редкие минуты кажется, что мне ничего-ничего не нужно, но сейчас же мысль испуганно добавит: "И еще чтоб Северянам было хорошо".
Мои родные! Представляю себе, как я вам уже надоела»4.
20 декабря 1934 года Лидия Тимофеевна посылает из Кишинева письмо на трех небольших почтовых карточках. В письме этой тонкой и умной женщины нашлось немало теплых слов для каждого из супругов Лотаревых. Игорю Васильевичу:
Игроь-Северянин и Фелисса Лотарева в Кишиневе, 1933 год. Архив НА
«Ваше северное царство разбушевалось, а у нас по-прежнему: продолжение глубокой осени, очень не стильно... на Рождество!
Говорите не верить "высокомерному тону"? Представьте (какая наглость!), — верю, потому что знаю, что Вы сильно на меня были сердиты, даже в Бухаресте Евицкому5 говорили: "Мне совсем ее не жаль..." (...) Но я понимаю Вас хорошо, да и не важно это абсолютно и моих нежных чувств к Вам не меняет. Преклонение перед Вами, Вашей гениальностью и даже... Вашим мужским очарованием, дорогой Игорь Васильевич, прежнее и неизменное (Фишенька смеется! Пусть! Я решила быть "верной до гроба" — это никому не мешает), а Вам, детонька, обещаю второй раз с ума не сходить, чтобы не сердить Вас больше. (...)
Как доказательство моих верноподданных чувств посылаю привет Дуничке6, о которой слышала столько хорошего».
Фелиссе Михайловне:
«Искренне огорчена Вашим коварным поведением в отношении своего творчества. Неужели не жалко? Я Вас не понимаю и боюсь писать об этом, чтоб Вас не рассердить, но, поверьте, с большой нежностью вспоминаю тот вечер, когда мы ждали Игоря Васильевича и Вы мне доверчиво прочли некоторые из них. Такие красивые тонкие стихи! Необыкновенное наслаждение! Увеличенное тем, что Вы походили тогда на Ундину: рассыпанные по плечам золотые волосы и голос звучал обиженным серебряным колокольчиком.
Прелестный, но грустный вечер! Я тогда чувствовала Вас такой необыкновенно женственной, хотелось защищать от всего мира и от Северянина в особенности. (...) Ах, гадкий Северянин! Надеюсь, хоть теперь он Вас не обижает?
Целую много раз ручки, глаза, шейку.
Крепко любящая Вас Лида»7.
С трудом верится в то, что Фелисса Михайловна согласилась бы принять в Тойла кишиневскую истеричку, угрожавшую убийством. Рыкова действительно некоторое время приводила в порядок расстроенную нервную систему: лечилась под наблюдением доктора Коцовского в Костюженской клинике для нервных и психических больных. Если хотите, это было внезапное помешательство, вызванное тем сильным впечатлением, которое произвел на нее Игорь-Северянин. Лидия Тимофеевна приехала в Тойла слишком поздно, когда фортуна уже отвернулась и от Игоря Васильевича, и от Фелиссы Михайловны. И на этот раз сбылось предсказание Финка: им обоим везло только до тех пор, пока они были вместе.
Игорь-Северянин и Фелисса Лотарева. Тарту, ЛМ
Рыкова предприняла энергичную попытку восстановить в семье Лотаревых status quo, но натолкнулась на непревзойденное упрямство самой Фелиссы Михайловны и ее семьи, а также на внешне покорную настырность Веры Борисовны Коренди.
В 1940 году Игорь-Северянин написал короткий автобиографический рассказ «Румынская генеральша». Теперь этот рассказ опубликован, что освобождает меня от обширного цитирования, и я лишь кратко перескажу его содержание.
В марте 1934 года в одной из гостиниц Бухареста к поэту на глазах у изумленной публики подползает на коленях неизвестная дама, которая заявляет, что к таким поэтам, как Игорь-Северянин, следует приближаться коленопреклоненно. Выясняется, что она молдаванка с громкой прежде в России фамилией, филолог по образованию, а ныне бессарабская помещица, недавно разведенная с румынским генералом. На следующий день поэт приходит к ней в гостиничный номер. Помещица принимает его лежа в кровати. Читает его стихи в собственных переводах на норвежский, венгерский, итальянский и т. д.
В апреле бывшая генеральша сама разыскала поэта в Кишиневе в доме Лидии Рыковой. Ревнивый жених — майор румынской армии и адъютант принца Николая — приставил к своей невесте денщика. Солдат неотступно следовал за дамой и даже встал на часах у столика в кафе Земфиреску, где она пила вермут в компании Игоря-Северянина. Дама настойчиво приглашала поэта встретить Пасху в ее бессарабском поместье. Все дальнейшее описано в рассказе весьма красочно:
«Церковные колокола разудало-мощно и так взволнованно-благочестиво отзвонили жизнерадостную и полнотонно расцветшую Пасху. Мы с Викторией, рука об руку, шли по Александровской. Экспансивная южная толпа, шумливая и смеющаяся, совершала свое праздничное гуляние. Вдруг нам встретилась генеральша! "Хорош! — закричала "светская дама" на всю улицу. — Хорош, нечего сказать! И это — моя облюбованная мечта! И это — мое божество! Обмануть мои лучшие пожелания — не приехать к женщине, так безумно его ожидавшей! Променять меня на какую-то кабацкую певичку! Я ненавижу Вас, слышите ли, ненавижу! Вы — гадкий. Плохой, коварный человек. И эта девчонка смеет так нежно прижиматься к Вам, противная. Боже мой! Где Ваш вкус, где Ваш художественный вкус? О, как я наказана за свою доверчивость!" Вокруг начали останавливаться прохожие. Виктория презрительно улыбалась, смотря на бушевавшую даму с великолепным высокомерием. Я с удивлением, отчасти с любопытством выслушивал и рассматривал ее, не вставляя ни слова. Мне было одновременно смешно, неловко и жгуче за нее стыдно.
Наконец, Виктория очень просто и находчиво закончила всю эту нелепую сцену. "Не находишь ли ты, — спокойно отчеканила она, — что эта комедия становится скучной. Эта дама, видимо, спутала тебя с кем-либо: она разговаривает с тобою, как с самцом, позабыв, очевидно, о твоем сане. Хотя я и кабаретная певичка, но мое отношение к искусству, ей Богу же, благоговейнее, чем у окончивших университет спермически насыщенных отставных генеральш!" И взяв меня под руку, смерив с ног до головы в растерянности онемевшую даму, Виктория (увы, теперь уже покойная!) увлекла меня за пределы вечернего города — в степь, в луну, в любовь...»8
Нет почти никаких сомнений в том, что это хотя и пошлая, но вполне реальная история из жизни поэта. Эксцентричная бессарабская помещица — взбалмошная истеричка, как называет ее Игорь-Северянин, — удостоилась лишь прозы. Ей не нашлось места ни в стихах, ни в донжуанском списке поэта.
Примечания
1. «Немногим, кому незнакомо...» — Игорь-Северянин. Настройка лиры. РГАЛИ, ф. 1152, оп. 1, е. х. 2. Стихотворение помещено на левой половине заднего форзаца (оборот 67 листа) после библиографии и, очевидно, является поздней вставкой.
2. Шумаков, Юрий Дмитриевич (1914—1997), поэт, переводчик, мемуарист (автор воспоминаний об Игоре-Северянине); активист БОКС, затем литсотрудник и переводчик Эстонских государственных художественных ансамблей. В 1944 году осужден по статье 58-10 УК РСФСР к восьми годам лишения свободы, реабилитирован 9.09.59. Восстановлен в Союзе писателей Эстонии в 1991 году.
3. «Летом приедет одна милая дама...» — Игорь-Северянин. Письма к Августе Барановой. 1916 — 1938. Стокгольм, 1988, с. 96.
4. «Я иногда тихо радуюсь собственной нормальности...» — архив Н.А.; «Ваше северное царство разбушевалось...» — архив Н.А.
5. Евицкий, Леонид — офицер русской армии, поэт, редактор журнала «Золотой петушок» (Бухарест, 1934), друг Игоря-Северянина.
6. «...привет Дуничке...» — Е.В. Штранделл.
7. «Искренне огорчена Вашим коварным поведением...» — архив Н.А.
8. «Церковные колокола разудало-мощно...» — Игорь-Северянин. Уснувшие весны. РГАЛИ, ф. 1152, оп. 1, е. х. 13.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |